– Дети человека, убившего ваших родных, очень переживают. Они волнуются за мальчика, хотят ему помочь… – Получается неловко, я действительно не знаю, что сказать. – Я везу детей в Вильямсберг, и они хотели бы пригласить мальчика с собой.

– Это что?

– Вильямсберг? Это в Виргинии, старый город, бывшая плантация. После пожара Йорктауна он был столицей штата – это произошло, кажется, когда американская революция набирала ход. В такие места ездят, чтобы изучать историю Америки. – Тут я перескакиваю: – А рядом парк аттракционов. Дети подумали, что мальчику это может понравиться. Ну и вам, конечно.

– Я работаю.

– Если можете взять отпуск, мы покрыли бы ваши потери в зарплате, – говорю я. – Мы едем на пару дней, длинный уик-энд.

– Он очень болен, – говорит она без нажима, так что непонятно, к чему она ведет.

– Все еще болен после аварии?

– Нет, – отвечает она. – Он очень болен, у него необучаемость, синдром дефицита внимания, отставание в развитии, биполярное расстройство и еще куча всего. Мне приходится держать его на лекарствах.

– А, – говорю я. – Племянники были бы рады лучше его узнать, и, как я уже сказал, вас мы тоже приглашаем.

Она не заинтересована или не понимает, о чем я толкую.

– Я переговорю с мужем.

– Хорошо, – говорю я. – Спасибо.

Несколько гордый собой, я звоню отцу Джейн:

– Я принял ваше предложение.

– Не может быть, – отвечает он.

– Принял. Я увожу детей. Мы едем в историческое место, Вильямсберг.

– Понял, – говорит он, молчит секунду и потом выдает: – Мое предложение состояло в том, чтобы тебе гореть в аду вместе с твоим говенным братцем. Это вы мою красавицу дочку убили, и Бог один знает, что ты там делаешь с детьми.

Я собираюсь с мыслями.

– Вы правы, – отвечаю я. – Произошедшее не подлежит прощению, и я хотел, чтобы вы знали: я слышал ваши слова. Постараюсь сделать для детей все, что смогу.

– Ты чмо, – говорит он и после паузы добавляет: – Так чего ты звонишь?

– Вы предложили, чтобы я куда-нибудь детей вывез. Я хотел вам сообщить, что мы едем в Вильямсберг.

– И ты ждешь, что я за это заплачу? Что Вильямсберг – это как Израиль? Ни пенни не дам, козел, ни пенни!

– Я не просил денег – просто хотел дать вам знать. Мы вам открытку пошлем.

Я вешаю трубку.

В следующем нашем разговоре я сообщаю Нейту, что беседовал с теткой мальчика.

– Сегодня что? – спрашивает Нейт.

– В каком смысле?

– Число какое?

Я говорю ему сегодняшнее число.

– Это я знаю. Сегодня мамин день рождения.

– Верно, – говорю я. Сам не сообразил.

– Не надо ли что-нибудь сделать? Торт с незажженной свечой – ну, символическое что-то?

– Вполне можешь, – говорю я.

– Ага. Я мог бы попросить на кухне сделать деньрожденный торт с незажженной свечой в память о моей покойной матери.

– А я съезжу на кладбище, – отвечаю я.

– И что сделаешь?

– Посмотрю, как и что, поговорю с ней…

Чем дольше говорю, тем ужасней кажется сцена: я стою возле могилы и пою «С днем рождения».

Тишина…

– Так что сказали родные мальчика? – спрашивает Нейт.

– Что они подумают.

– Надеюсь, он с нами поедет.

– Почему так?

– Вся эта история – такой кошмар, – говорит Нейт, – что мы должны хоть что-то сделать правильно. А это то, что мы как раз можем.

– И я надеюсь, – отвечаю я, сам для себя неожиданно.

Приезжаю на кладбище и езжу кругами – все всюду одинаково. Кое-где автомобили, могильщики, похороны. На этом кладбище не разрешены знаки над землей, и потому все как-то апокалиптически плоско. Нигде нет ни случайного побега деревца, брызнувшего вверх, ни укоренившегося одинокого вяза.

Не могу вспомнить, где могила Джейн, и потому приходится осведомиться в конторе.

– Пожалуйста, распишитесь в книге посетителей, – просит женщина за столом, но я не расписываюсь.

Я привез бы цветы, но на этом кладбище их не разрешают: нет живых цветов – значит, нет и мертвых, которые придется убирать.

Узнаю, куда ехать, и когда выхожу из машины и поднимаюсь на небольшой склон, то вижу ее – мать Джейн, Сильвию. Вижу и испытываю желание тихо смыться, развернуться и сесть в машину, не нарушать ее уединения, избежать сцены. Но на самом деле деваться тут некуда, и мне ничего не остается, как идти вперед.

– Здравствуйте! – говорю я ей.

Она кивает.

Мы оба смотрим на могилу. Здесь уложено несколько камней, показывающих, что Джейн не забыта. Кто-то побывал здесь до нас.

– Ничего себе место, – говорит она.

Трудно понять, как на это ответить.

– Угу, – говорю я. – Сегодня день ее рождения.

– Да, – говорит мать Джейн и светлеет. – Я помню день, когда она родилась. Живо помню, как вчера, – хотя вчера я не так хорошо помню. Извините. – Она говорит так, будто ей действительно нужно прощение. – Я на лекарствах – они иногда мне нужны, чтобы успокоиться. Но сейчас я как ходячий мертвец.

– Представляю, как это трудно. – Я останавливаюсь, начинаю снова. – Мне звонил Нейт – думал, как сегодняшний день отметить. Я ему сказал, что поеду сюда.

Пытаюсь рассказать ей что-то о детях, но замолкаю – она не слушает.

– Я знаю про ваш роман.

Я киваю.

– Мы говорили с Джейн…

Молчу – что я могу сказать?

– У меня тоже был роман, – говорит мать. – Когда она мне рассказала про вас, я ей рассказала про себя.

– С кем у вас был роман?

– С Голдблаттом, – говорит она. – С дантистом. И с Трошинским, который девочек учил на пианино играть. И был еще момент, не роман, с Гуральником, который у мужа в конторе работал. Конечно, муж ничего об этом не знает.

– Конечно.

– Джейн очень тебя любила.

– И я ее.

– И стоило оно того? Один момент… как бы это ни называть, стоил моей девочке жизни.

Она повторяет так, будто поверить не может.

– Случившееся очень необычно, – говорю я.

– Роман? – Она смотрит на меня, ушам своим не веря.

– Убийство.

Она замолкает на минуту.

– Ваша жена была иностранкой, – говорит она, помолчав. – И вышла за вас, чтобы узаконить свое пребывание.