Гостей мы пригласили прибыть к четырем часам дня в Версаль, там в парке были расставлены большие шатры с различными закусками, начиная от икры и шампанского и кончая чаем с пирожными. После этого на открытом пространстве, там, где были возведены шатры, оркестр Колонна под управлением Пьерне исполнил программу из произведений Рихарда Вагнера. Помню, как в тот прекрасный летний день под сенью огромных деревьев изумительно звучала идиллия Зигфрида, а на закате солнца торжественно раздавались мелодии похоронного марша Зигфрида.

После концерта гостям предложили более материальные удовольствия в виде великолепного банкета. Этот банкет с изумительными разнообразными блюдами продолжался до полуночи, затем парк иллюминировали, и под звуки венского оркестра гости танцевали до раннего утра.

Таково было мое представление о том, как богатый человек должен тратить свои деньги, если он хочет развлечь друзей. На этот праздник собралась вся элита и все художники Парижа, и они оценили его по достоинству.

Но самое странное во всем этом – хотя я устраивала этот праздник, чтобы доставить удовольствие Лоэнгрину, и он стоил ему пятьдесят тысяч франков (причем довоенных франков!), – он сам на нем не присутствовал.

Примерно за час до начала праздника я получила телеграмму с сообщением, что с ним случился удар и он слишком плохо себя чувствует, чтобы приехать, но я должна принять гостей без него.

Неудивительно, что у меня возникло желание стать коммунисткой, поскольку мне чрезвычайно часто приходилось видеть, что богатому человеку найти счастье так же невозможно, как Сизифу вкатить камень на гору из ада.

В то лето Лоэнгрин вбил себе в голову, что нам непременно следует пожениться, несмотря на мои протесты и утверждения, что я противница брака.

– Как глупо актрисе выходить замуж, – говорила я. – Ведь я должна проводить жизнь в гастролях по всему свету, а что будешь делать ты? Любоваться мною из ложи у сцены?

– Тебе не пришлось бы ездить на гастроли, если бы мы поженились, – ответил он.

– Что же мы стали бы тогда делать?

– Мы стали бы проводить время в моем доме в Лондоне или в загородном поместье.

– Ну а потом что мы станем делать?

– У нас есть яхта.

– Ну а дальше?

Лоэнгрин предложил попробовать вести совместную жизнь в течение трех месяцев.

– Если она тебе не понравится, я буду крайне удивлен.

Итак, тем летом мы отправились в Девоншир, где у Лоэнгрина был замечательный замок, который он построил наподобие Версаля и Малого Трианона со множеством спален, ванных комнат и анфилад. Все это было предоставлено в мое распоряжение наряду с четырнадцатью автомобилями в гараже и яхтой в гавани. Но я не приняла во внимание дождь, который летом идет в Англии целыми днями. И англичане, похоже, абсолютно не обращают на него внимания. Они встают, едят на завтрак яйца, бекон, ветчину, почки и овсяную кашу, затем надевают макинтоши и отправляются гулять до ленча, во время которого съедают множество блюд, заканчивая трапезу девонширскими сливками.

Считается, что после ленча до пяти часов они занимаются своей корреспонденцией, но я подозреваю, что в действительности они спят. В пять часов они спускаются к чаю, к которому подают разнообразные пироги, хлеб, масло и джем. После этого они делают вид, будто играют в бридж до тех пор, пока не приходит время приступить к самому важному за день делу – к переодеванию к обеду, на котором появляются в вечерних нарядах: дамы с глубокими декольте, джентльмены в накрахмаленных сорочках, чтобы поглотить обед из двадцати блюд. Когда обед окончен, они ведут непринужденную беседу на политические темы и слегка касаются философии, пока не наступает время разойтись.

Можете себе представить, нравилась ли мне такая жизнь. Через две недели я впала в отчаяние.

В замке был замечательный бальный зал с гобеленами, в котором висела картина «Коронация Наполеона» кисти Давида. По-моему, Давид написал две картины на этот сюжет, одна из них находится в Лувре, другая – в бальном зале дома Лоэнгрина в Девоншире.

Заметив мое все возрастающее отчаяние, Лоэнгрин предложил:

– Почему бы тебе не начать танцевать в бальном зале?

Я представила гобелены и картину Давида.

– Разве я смогу проделывать в подобной обстановке свои простые жесты на скользком, вощеном полу?

– Если тебя смущает только это, пошли за своими занавесами и ковром, – сказал он.

Итак, я послала за занавесами, которые повесили поверх гобеленов, а на вощеный пол положила ковер.

– Но мне нужен пианист.

– Пошли за пианистом, – предложил Лоэнгрин.

Я телеграфировала Колонну: «Провожу лето в Англии, должна работать, пришлите пианиста».

В оркестре Колонна был первый скрипач, человек чрезвычайно странного вида, с большой головой, раскачивавшейся на неуклюжем теле. Этот первый скрипач так же играл и на пианино, и Колонн как-то предоставлял его в мое распоряжение. Но этот человек был мне настолько несимпатичен, что каждый раз, когда я смотрела на него или прикасалась к его руке, испытывала сильнейшее физическое отвращение, и я попросила Колонна не приводить его больше ко мне. Колонн уверял, что скрипач обожает меня, но я сказала, что не могу ничего поделать с этим чувством отвращения и просто не могу выносить его. Однажды вечером, когда Колонн заболел и не мог дирижировать на моем концерте в «Гэте-Лирик», прислал этого человека в качестве замены. Я очень рассердилась и заявила:

– Я не смогу танцевать, если он будет дирижировать.

Он пришел ко мне в уборную и, глядя на меня полными слез глазами, взмолился: