храмы по всему миру. Вы находитесь под чрезвычайно мощной защитой, и, когда вам грозит несчастный случай, великие ангелы встают на вашу защиту. Вы доживете до преклонного возраста. Вы будете жить вечно.

После этого мы вернулись в отель, и Д’Аннунцио сказал:

– Каждую ночь я буду приходить к вам в двенадцать часов. Я завоевал всех женщин в мире, но мне предстоит еще завоевать Айседору.

И действительно, каждую ночь в двенадцать часов он приходил ко мне в комнату. Но я сказала себе: «Я буду единственной в своем роде. Я стану единственной женщиной в мире, которая устоит против Д’Аннунцио».

Он рассказывал мне удивительные истории о своей жизни, своей юности, о своем искусстве.

– Isadore, je n’en peux plus! Prends moi, prends moi![120]

Я была настолько bouleversee[121] его гением, что просто не знала, что мне делать, и, мягко выпроводив его из своей комнаты, провожала к себе. Это продолжалось около трех недель, затем меня охватила такая досада, что я бросилась на вокзал, села на первый подошедший поезд и уехала.

Он часто спрашивал:

– Pourquoi ne peux-tu pas m’aimer?[122]

– A cause d’Eleanore[123].

В отеле «Трианон» была золотая рыбка, которую Д’Аннунцио очень любил. Она содержалась в чудесной хрустальной чаше, и Д’Аннунцио обычно кормил ее и разговаривал с ней. Золотая рыбка шевелила плавниками, открывала и закрывала рот, словно отвечая ему.

Однажды, остановившись в «Трианоне», я спросила у метрдотеля:

– Где золотая рыбка Д’Аннунцио?

– Ах, мадам, это печальная история! Д’Аннунцио уехал в Италию и велел нам позаботиться о ней. «Эта золотая рыбка так дорога моему сердцу, – сказал он. – Она символизирует все мое счастье». Время от времени он телеграфировал: «Как поживает мой любимый Адольф?» Однажды Адольф стал плавать медленнее обычного и перестал искать Д’Аннунцио. Я взял его и выбросил в окно. Но тут пришла телеграмма от Д’Аннунцио: «Чувствую, Адольф заболел». Я телеграфировал ему: «Адольф умер прошлой ночью». Д’Аннунцио ответил: «Похороните его в саду. Сделайте ему могилу». Тогда я взял сардинку, завернул ее в серебряную бумагу и, похоронив в саду, поставил крест с надписью: «Здесь покоится Адольф». Вернувшись, Д’Аннунцио спросил: «Где могила моего Адольфа?» Я показал ему могилу в саду, он принес на нее груду цветов и долго стоял, проливая над ней слезы.

Один из моих праздников имел трагический исход. Я оформила студию как тропический сад со столиками на двоих, скрытыми среди густой листвы и редких растений. К этому времени я уже была немного посвящена в различные парижские интриги и могла соединить пары согласно их желанию, хотя это и могло вызвать слезы кое у кого из жен. Все гости были наряжены в персидские костюмы, и мы танцевали под музыку цыганского оркестра. Среди гостей присутствовали Анри Батай и его знаменитый интерпретатор Берта Бади, мои давние друзья.

Как я уже говорила, моя студия с развешанными повсюду на высоту метров пятнадцати голубыми занавесами походила на часовню. Но на верхнем балконе размещалась маленькая комнатка, преобразованная искусством Пуаре в настоящее царство Цирцеи. Черные, как соболий мех, бархатные занавесы отражались в настенных зеркалах в золотых рамах; черный ковер и диван с подушками из восточных тканей завершали убранство комнаты. Окна ее были наглухо закрыты, а дверями служили причудливые проемы, напоминающие этрусские гробницы. Пуаре так сказал о своем творении: «Voilа̀ des lieux où on ferait bien d’autres actes et on dirait bien d’autres choses que dans des lieux ordinaires»[124].

И это правда. Маленькая комнатка была прекрасной, очаровательной, но в то же время опасной. Может, сам характер мебели порождает различия между добродетельными постелями и порочными кушетками, добродетельными стульями и греховными диванами? Во всяком случае, Пуаре оказался прав. В этой комнатке чувствовали и говорили совсем иначе, чем в моей похожей на часовню студии.

На этой вечеринке шампанское лилось рекой, как всегда, когда праздник устраивал Лоэнгрин. В два часа ночи я оказалась в комнатке Пуаре сидящей на диване с Анри Батаем, и, хотя он всегда обращался со мной по-братски, в этот вечер, поддавшись обаянию обстановки, он заговорил и повел себя совсем по-иному. И тут перед нами явился не кто иной, как Лоэнгрин. Увидев меня с Анри Батаем, отраженных в многочисленных зеркалах, он бросился в студию, принялся рассказывать обо мне гостям и заявил, что уходит и никогда больше не вернется. Все это произвело на гостей угнетающее впечатление и моментально изменило мое настроение от комического к трагическому.

– Скорее играйте смерть Изольды, – сказала я Скене, – иначе вечер будет безнадежно испорчен.

Поспешно сбросив вышитую тунику, я облачилась в белое платье. Скене играл на пианино изумительней, чем обычно, а я танцевала до рассвета.

Но вечер имел трагические последствия. Несмотря на нашу невиновность, Лоэнгрин в нее так и не поверил и поклялся никогда со мной больше не встречаться. Тщетно я умоляла его, а Анри Батай, очень расстроенный этим инцидентом, даже написал ему письмо. Все напрасно.

Лоэнгрин лишь дал согласие встретиться со мной в автомобиле. Его проклятия обрушились на мою голову, словно глухой звон адских колоколов. Внезапно он прекратил поток проклятий и, распахнув дверцу автомобиля, вытолкнул меня в ночной мрак. Ошеломленная, долго брела я по улице. Незнакомые мужчины подмигивали мне и нашептывали двусмысленные предложения. Мир, казалось, вдруг превратился в настоящий ад.

Два дня спустя я узнала, что Лоэнгрин уехал в Египет.

Глава 25

Моим лучшим другом и великолепным утешителем в те дни был музыкант Хенер Скене. Он обладал удивительным характером: презирал успех и был абсолютно