– Айседора, я обожаю вас, позвольте мне дирижировать сегодня.

Я холодно взглянула на него и произнесла:

– Нет. Вы мне физически отвратительны.

Услышав это, он расплакался.

Публика ждала, и Люнье-По уговорил дирижировать Пьерне.

Одним особенно дождливым днем я получила телеграмму от Колонна: «Высылаю пианиста. Прибудет в таком-то часу такого-то дня».

Я отправилась на станцию, и каково же было мое изумление при виде этого Х., сходившего с поезда.

– Как могло случиться, что Колонн прислал вас? Он же знает, что я ненавижу вас и питаю к вам отвращение.

– Je vous demande pardon, Madam, le cher Maître m’a envoyè…[118] – запинаясь, пробормотал он.

Когда Лоэнгрин узнал, кто будет моим пианистом, он сказал:

– По крайней мере, у меня не будет причин для ревности.

Лоэнгрин все еще страдал от последствий того, что всегда считал ударом, и держал в замке врача и опытную сиделку. Они очень настойчиво указывали мне, как себя вести. Меня поместили в отдаленной комнате, в противоположном конце дома, и велели ни в коем случае не беспокоить Лоэнгрина, который должен был целые часы проводить в своей комнате на диете из риса, макарон и воды. Каждый час к нему приходил врач, чтобы измерить его давление. Временами Лоэнгрина помещали в некое сооружение, напоминающее клетку, привезенное из Парижа, где он сидел, подключенный к напряжению в несколько тысяч вольт, при этом он имел довольно жалкий вид и время от времени приговаривал:

– Надеюсь, это пойдет мне на пользу.

Все это в значительной мере усугубляло состояние беспокойства, в котором я пребывала, и в сочетании с нескончаемыми дождями, возможно, сможет послужить объяснением последовавших экстраординарных событий.

Чтобы развеять скуку и избавиться от раздражения, я приступила к работе с Х., несмотря на свое отвращение к нему; но когда он играл мне, я загораживала его ширмой, заявляя:

– Вы мне настолько неприятны, что я просто не выношу вашего вида.

В замке гостила графиня А., старый друг Лоэнгрина.

– Как вы можете так обращаться с бедным пианистом? – говорила она и однажды настояла на том, чтобы я пригласила его поехать с нами на прогулку, которую мы ежедневно совершали после ленча в закрытом автомобиле.

Чрезвычайно неохотно я пригласила его. В автомобиле не было откидных сидений, и нам всем пришлось расположиться на одном сиденье, я в центре, графиня справа от меня, а Х. слева. Как обычно, лил дождь. Стоило нам немного проехать по проселочной дороге, как меня охватило чувство такого отвращения к Х., что я постучала в стекло и велела шоферу повернуть и ехать домой. Он кивнул и, желая угодить мне, сделал резкий поворот. Проселочная дорога была ужасно неровной, и, когда машина поворачивала, меня бросило в объятия Х. Он обхватил меня руками. Откинувшись назад, я посмотрела на него и вдруг почувствовала, как пламя охватывает все мое существо, словно ворох зажженной соломы. Никогда прежде я не испытывала столь неистового чувства. Я была поражена. Как я не видела этого прежде? Лицо его было просто прекрасным, а в глазах тлело пламя гениальности. С этого момента я поняла, что он великий человек.

Всю дорогу назад я не отводила от него глаз, пребывая в состоянии близком к трансу, а когда мы вошли в вестибюль замка, он взял меня за руку и, продолжая смотреть на меня, мягко увлек за ширмы в бальном зале. Как могло произойти, что такое неистовое отвращение могло породить столь же неистовую любовь?

Единственным возбуждающим средством, которое дозволялось в то время принимать Лоэнгрину, являлось знаменитое открытие, ныне продающееся тысячами бутылок. Считается, что оно стимулирует деятельность фагоцитов. Дворецкому было приказано ежедневно подносить гостям это возбуждающее средство с приветствием от Лоэнгрина, и, хотя, как я позже узнала, доза не должна превышать чайной ложки, Лоэнгрин настаивал, чтобы мы пили его бокалами.

После того случая в автомобиле мы с Х. были одержимы единственным стремлением – остаться наедине друг с другом – в оранжерее, в саду или хотя бы во время долгих прогулок по грязным деревенским тропинкам. Но подобным неистовым страстям суждено столь же неистово обрываться, и наступил день, когда Х. пришлось навсегда покинуть замок. Мы принесли эту жертву, чтобы спасти жизнь человеку, которого все считали умирающим.

Много времени спустя, когда я услышала прекрасную музыку «Зеркала Иисуса», поняла, что была права, когда почувствовала, что этот человек – гений. И гении всегда испытывали фатальное влечение ко мне.

Но этот эпизод доказал мне, что я совершенно не гожусь для семейной жизни, так что осенью, став немного мудрее и печальнее, я отплыла в Америку, чтобы выполнить третий контракт. Затем я в сотый раз приняла твердое решение впредь посвятить свою жизнь искусству, которое, хотя и ставит перед тобой тяжелые задачи, но, тем не менее, в сто раз благодарнее людей.

Во время этого турне я обратилась с ясно выраженным призывом к Америке помочь мне основать свою школу. Трехлетний опыт роскошной жизни показал мне всю ее пустоту, бессмысленность и эгоизм и доказал, что подлинную радость мы можем обрести только в творчестве для людей. Той зимой я обратилась с речью к публике, сидевшей в ложах «Метрополитен», а газеты опубликовали ее под скандальным заголовком: «Айседора наносит оскорбление богатым».

Я сказала приблизительно следующее: «Утверждают, будто я недоброжелательно отзываюсь об Америке. Возможно, и так, но это не значит, что я не люблю Америку. Возможно, это означает, что я слишком сильно люблю Америку. Я когда-то знала мужчину, страстно влюбленного в женщину, которая не разделяла его страсти и дурно с ним обращалась. Каждый день он писал ей оскорбительные письма, и когда она спросила его: «Почему вы пишете мне такие грубости?» – он ответил: «Потому что безумно