Они вышли во двор. Свала остановился, сорвал яблоко и протянул посетителю.

— А какова ваша вера, господин Винге?

— Я слышал, что Бог — это более или менее понятный визуальный объект, которому мы приписываем все, чего не можем объяснить.

Свала бледно улыбнулся и слегка покивал — знаком, знаком с этой максимой.

— А я слышал, один весьма и весьма разумный человек сказал, что если бы Бога не было, его следовало бы выдумать.

— Вот видите… — Эмиль ответил на улыбку. — Но это сказал человек, который… Предоставляю вам самому определить, кто из нас ловит собеседника на слове.

Как он и рассчитывал — сплетни и разговоры сделали свое дело. Уже наутро соседка, не стуча, крикнула через дверь — во дворе дожидается какая-то девчонка.

— Микель, — сказала девочка извиняющимся голосом и сделала книксен. — А болтали, будто ты помираешь.

— Царапина. Я по натуре осторожный. Заболел — лучше перележать, чем недолежать.

Детская мордашка расплылась в улыбке.

— Мы теперь с мамой вдвоем. Погоревала немного, но, знаешь, она даже похорошела. Свобода ей к лицу. А мне теперь даже имени его называть не надо, одно это… Вот уже скоро брошу корзинничать. Работу нашла — коров доить. За Данто. Не близко, но ничего. Коровник теплый, стены законопачены, как в доме.

— Рад за тебя.

Помолчали. У Карделя потеплело на душе — хоть раз можно порадоваться чьему-то счастью. Теплый коровник — большая удача.

— Лотта… помнишь, в тот раз? Ты сказала, чтобы я опасался твоего отчима, да будет ему земля пухом. Я даже помню, как ты сказала — глаза, как у росомахи. Почему? Почему я должен был его опасаться? Вспомни — может, у него появились какие-то приятели? Новые, которых ты раньше не видела?

— Да… был один, я точно его не видела. Слышала, как они пьют по ночам, стены-то у нас бумажные. Имени не помню… короткое, вроде бы заграничное.

— А о чем они говорили?

— О войне. Войну вспоминали.

— Ну, это дома… А куда он ходил? В какие кабаки?

— Начал ходить в «Последний эре». Я почему помню — раньше он туда не ходил. Далековато.

— Спасибо, Лотта Эрика.

Он поднялся к себе. Прогулка за таможню, хоть и стоила ему нечеловеческих усилий, не прошла даром — он уже чувствовал себя покрепче. Если напрячься, можно даже хромоту перебороть.

Впервые за долгое время закрепил на культе протез. Затянул ремни, помотал рукой и поморщился — деревянная рука показалась тяжелой, как чугунная гиря. Плевать. Выглядит по-прежнему устрашающе.

Хотя… как говорил Сесил? Внешность обманчива.

Юхан Кройц в последнее время очень много пил. «Надо пить поменьше», — повторял он каждое утро, проводя на горшке чуть не по часу в тщетных попытках освободить кишечник от прокисшего содержимого. Но был и повод для хорошего настроения: он пил в кредит. Ничто так не радует сердце, как отсроченный хотя бы на день долг. Даже если он сломает шею в одном из крутых переулков Города между мостами — тоже неплохо: не придется отдавать долги. Губа рассечена деревянным кулаком Карделя, чтоб он сгорел в аду, однорукая сволочь… Старый стал, раньше бы зажило, как на собаке. А теперь… сколько недель прошло, и никак. Несколько раз пришлось отковыривать запекшуюся корку и промывать рану перегонным — начиналось нагноение. В результате шрам стал таким безобразным, что в зеркало не взглянешь. Даже отражение в луже и то — похабней не бывает. Деньги, обещанные Болином за Карделя, будто растворились, вместо них пятна крови Франца Грю на рукаве. Ни за что пришили парня. Выпьешь стакан-другой, даже слеза набегает, а если по-трезвому — так и нечего огорчаться. Убыток небольшой. Что он был, Франц Грю, что нет его — один черт. Никакой от него пользы.

Несколько недель Кройц держался подальше от «Последнего эре» — пусть след остынет. Все же какие-никакие, а свидетели были. Но никто даже бровью не повел — и, вопреки здравому смыслу, именно это больше всего задевало Кройца. Значит, он никому не нужен? Вся его жизнь — как след весла. Вспенил воду, пробормотал что-то там такое — и исчез, как и не было. К дьяволу… это и жизнью не назовешь.

Уже поздно; в кабаке народу почти нет — так, какие-то размытые тени покачиваются у столиков. И кабатчик поглядывает так, что даже пьяному ясно: пора сматывать удочки. Он опрокинул в рот остатки пива из кувшина — и не удержал: кувшин выскользнул из руки. Если бы не сено на полу — разбился бы вдребезги. Кройц неуклюже пригнулся, чтобы хозяин не увидел, откуда звук. А когда выпрямился, перед ним сидел не кто иной, как сам Кардель — с широкой улыбкой на физиономии.

— Боцман Кройц? Я тебя ни разу и не видел после «Фадернеланда». Или в Ловисе? Где ж мы встречались в последний раз? У меня заодно с рукой и память отшибло, ни хрена не помню.

Кройц попытался сделать вид, что не понимает, о чем речь, но быстро сообразил: из этого ничего не выйдет. Наморщил лоб, вроде бы припоминая.

— Карландер?

Громовой хохот.

— Кардель! Хо-хо… Карландер… какой я тебе Карландер? Микель Кардель! Битва у Гогланда! Ты на палубе, я в пушечном отсеке. Я потом перешел на «Ингеборг». А ты на «Турборг». Или как?

— «Стюрбьорн».

— Однополчане.

Кардель оседлал лавку и здоровой рукой обнял Кройца за плечи. Ни дать ни взять — старые боевые друзья, не раз спасавшие друг другу жизнь. Махнул хозяину — принеси-ка нам приятель, горло пересохло. И перегонного, и пива.

Кройц сделал вид, что засмущался, пролепетал что-то — я, мол, и так уже набрался по самые брови, — но Кардель был неумолим.

— Я угощаю, пей, брат. Подлые времена на дворе, не с кем войну вспомнить.

Кройц попытался подыгрывать, но ледяная рука страха все сильнее сжимала желудок. Он даже протрезвел. По спине бежали струи холодного пота. Жизнь научила его не доверять случайным совпадениям. Человек, которого он несколько недель назад попытался убить и даже ранил слепым ударом кинжала, ни с того ни с сего щедро угощает — ему, видите ли, срочно припекло повспоминать выборгское позорище… Да они и знакомы-то были едва-едва, хорошо, если обменялись парой слов. Но делать нечего — постарался вызвать к жизни военные воспоминания.

И что же он помнил? Все, что говорил и Грю: Кардель, унтер-офицер, вроде бы знающий, с подчиненными держался строго, панибратства не позволял, но и не зверствовал, даже заботился вроде. Видно, знал: по-настоящему матросы выполняют приказ не из страха, а из уважения. Из страха, конечно, тоже бывает, но выполнят так, что лучше бы не выполняли.

Что еще? Ну да, хороший унтер, дело свое знал, но и не более того. Рожден подчиняться старшему по званию. Своего соображения ни на грош.

Кройц попробовал вспомнить, видел ли он когда-нибудь Карделя играющим в карты или в кости, да в любые игры, требующие хитрости, смекалки и хоть какого умения жульничать, — и не вспомнил. Даже среди простых матросов были поумнее. Деревенщина. Если не сказать — дуболом, из тех, что покорно идет на смерть по приказу.