И показала ему поднос с завтраком: пустой стакан из-под кофе с молоком и чистая тарелка, на которой раньше лежал тост.

– И я могу поручиться, что она ничего не выкинула и не спрятала! – сообщила женщина, показывая пальцем на глаз. – Мы все время смотрели!

Сидя в постели, улыбаясь, окруженная медсестрами и санитарками, Ракель выглядела как хорошая девочка, которой удалось, не без сложностей правда, сдать все экзамены.

– Добрый день, – сказала она. В ее глазах все еще плавала печаль, но перемены были разительны.

Как будто специально по случаю ее выписки, утро выдалось солнечным, голубым и спокойным – полная противоположность грозной серости последних дней. Но все же голые ветки деревьев и пальто на плечах прохожих предупреждали о том, что осень прощается с Мадридом. Бальестерос взял отгул и забирал их из больницы на своей машине. Он настоял на том, чтобы оба поселились у него. «Там у меня и для троих места с избытком», – заявил он, а теперь, когда он знал всю правду, он к тому же полагал, что им нужно держаться вместе. Ни Рульфо, ни Ракель не стали возражать против его предложения. Тем не менее, пока они ехали (Ракель спала на заднем сиденье), Рульфо счел себя обязанным кое-что прояснить:

– То, что мы будем жить в твоей квартире, влечет за собой нешуточные риски для тебя, Эухенио. Надеюсь, ты это понимаешь.

– Я готов принять на себя эти риски. – Бальестерос притормозил перед желтым сигналом светофора с осторожностью в высшей степени предусмотрительного водителя. – Я уже тебе как-то говорил, что в дело это мы замешаны все втроем, нравится нам это или нет. С другой стороны, – прибавил он, вонзая в Рульфо взгляд своих серых глаз, – вы меня все еще до конца не убедили. Мне приснилось что-то странное, это да, но сам я еще по этой причине не сделался ни колдуном, ни изгоняющим дьявола… Не могу я принять за чистую монету все то, что вы мне говорите о стихах, которые становятся вещами при декламации, и все такое прочее… Допускаю, что произошло нечто необычное… Склоняюсь также к тому, чтобы поверить, что существует некая… некая группа… Ладно, пусть секта. Но не более того. Не то чтобы я ставил под сомнение твои слова, я верю тебе, верю, что ты пережил все эти ужасы, но я более чем уверен, что, если спрошу сейчас, какие из этих штук ты считаешь реальными, такими же реальными, как эти деревья, улица Серрано или тротуары, ты еще подумаешь, прежде чем ответить…

Рульфо согласился с ним, отчасти. Даже спустя две недели после своего предполагаемого «визита» в провансальскую усадьбу, у него все еще были сомнения по поводу кое-каких собственных воспоминаний.

– Секты подобного рода обладают очень мощным оружием, – продолжал Бальестерос, – внушением. Случались истории и похуже в разного рода «промывочных мозгов» и рассадниках стокгольмского синдрома. Так что и не пытайтесь убедить меня в том, что, читая Хуана Рамона Хименеса[73], я могу превратиться в невидимку или же у меня вырастут рога и хвост: я этого не приму. Я врач – человек рациональный. И всегда полагал, что первым врачом в истории был святой Фома, который ставил диагноз исключительно после того, как исследовал язвы. Так, приехали.

Машина оказалась в потемках гаража. Здесь было ее обычное место.

Квартира Бальестероса, расположенная на седьмом этаже одного из домов в квартале Саламанка, была в точности такой, какой представлял ее себе Рульфо: уютной, классической, увешанной фотографиями и дипломами. Ему пришло в голову, как по-разному они с доктором реагировали на смерть любимого человека: сам он убрал все портреты Беатрис, а у Бальестероса из каждого угла смотрела Хулия. Жена доктора была при жизни очень красивой, жизнерадостной. Она глядела с фотокарточек, изливая на зрителя бесконечное счастье моментальных снимков, запечатлевших лучшие моменты ее жизни. Были там фотографии и всех троих детей: дочь была похожа на мать, а старший сын представлял собой вытянутую и худую копию отца.

– Вот эта комната будет твоей, если она тебе понравится, – сказал доктор Ракели. – Она довольно большая и светлая, окно здесь широкое, к тому же есть отдельная ванная.

– Она просто чудесная.

– Но есть и плохая новость: зануда Саломон будет спать на кресле-кровати рядом с тобой, по крайней мере первые ночи. Он не желает оставлять тебя одну.

На самом деле не кто иной, как Бальестерос, настоял на этом пункте. Психиатры, с которыми он обсуждал случай Ракели, все как один высказывали особое беспокойство по поводу возможного рецидива, но у него и самого было достаточно опыта, чтобы не забывать об элементарных мерах предосторожности.

Девушка взглянула на Рульфо, потом на Бальестероса и снова улыбнулась. Казалось, ее вовсе не встревожила эта осмотрительность. Доктор вызвался приготовить обед и направился на кухню, однако Ракель его остановила.

– Нет-нет, давайте лучше я что-нибудь приготовлю, – предложила она.

– Не стоит. Я могу…

– Нет-нет, правда. К тому же мне хочется чем-нибудь заняться.

– Ты правда хорошо себя чувствуешь?

– Лучше и быть не может. – Она смущенно улыбнулась. – Благодаря вам.

Для Рульфо эта улыбка была равноценна свету рампы.

Бальестерос, который почти никогда не обедал дома (с тех пор как погибла его жена, просторное одиночество этой квартиры сделалось невыносимым), настоял на том, чтобы проверить наличие продуктов, и удалился. Ракель вошла в свою комнату. Рульфо собирался последовать за ней, но увидел сгущавшуюся впереди тень: дверь затворялась.

– Ракель?

Он схватился за дверную ручку. И в этот момент послышался какой-то звук. Тихий и вполне обыденный, но от него кровь застыла в жилах Рульфо.

Задвижка.

– Ракель! – Он попытался открыть дверь – не получилось.

Тут он подумал о широком окне в этой комнате – светлой, просторной, на седьмом этаже. У него пересохло во рту.

Бальестерос прибежал немедленно. Он проклинал себя за то, что вовремя не вспомнил об этой задвижке (комната принадлежала раньше его дочери, которая была весьма озабочена вопросами личного пространства). Он навалился своим огромным телом на дверь, но это не помогло. Тогда они объединили усилия и одновременно ударили в дверь. Со второй попытки петля задвижки отскочила, и оба ввалились внутрь. «Она притворялась, – думал Бальестерос. – Бог мой, она притворялась как раз для того, чтобы

внизу

получить возможность хоть на секунду остаться одной… Невероятно…

внизу, на расстоянии семи этажей

«Что же это за… человек, что обладает таким… хладнокровием?.. Как же можно так притвориться?..»

– Ракель!..

Окно было распахнуто, белые занавески колыхались, словно платочки, посылая последнее «прости».