Между тем, протестантская религия одерживала победу. Изображения святых, которым верующие всегда поклонялись, убрали из церквей. Людям объяснили, что они не обязаны ходить на исповедь к священнику, если у них нет такой потребности. Понятный для всех молитвенник был составлен на английском языке, появились и прочие полезные новшества, хотя и не сразу. Дело в том, что Кранмер, будучи человеком разумных взглядов, удерживал чересчур рьяных протестантских священников от излишне жестокого преследования нереформированной религии. И все же народ тогда страшно бедствовал. Ненасытная знать, присвоившая себе церковные земли, не сумела ими по-хозяйски распорядиться. Огромные пространства были огорожены под пастбища овец, держать которых было выгодней, чем выращивать урожай, и это подогревало всеобщее недовольство. Сами люди еще плохо понимали, что вокруг них творится, верили на слово своим старинным друзьям монахам, вбили себе в голову, будто всему виной реформированная вера, и взбунтовались во многих концах страны.

Самые большие волнения прокатились по Девонширу и Норфолку. В Девоншире вспыхнуло восстание неслыханной силы: десять тысяч человек, объединившись всего за несколько дней, осадили Эксетер. Но на подмогу жителям, защищавшим город, пришел лорд Рассел и разбил повстанцев. Причем в одном месте он повесил мэра, а другом — викария, прямо на колокольне его же церкви. По грубому подсчету только в этом графстве четыре тысячи человек окончили свои дни на виселице и пали от меча. В Норфолке люди выступили против огораживания свободных земель, а не против реформирования веры, и во главе восстания стал человек из народа, кожевенник из Уаймондхэма по имени Роберт Кет. Сперва некий Джон Флауэрдью, который имел за что-то зуб на Роберта Кета, натравил на него толпу, но кожевенник поквитался с этим джентльменом, переманив вскоре большинство на свою сторону, и подошел к Норичу едва ли не с целой армией. Здесь, у холма Маусхолд, стоял раскидистый дуб, который Кет назвал Древом Реформации. Спасаясь от летнего зноя под зелеными ветвями этого дуба, Роберт Кет и его люди судили и рядили о делах государственной важности. Были они настолько терпеливы, что позволяли самым надоедливым говорунам залезать на это свое Древо Реформации и критиковать их за ошибки, сколько влезет, а сами слушали (иногда, правда, ворча и огрызаясь) и полеживали в холодке. В конце концов солнечным июльским днем к дубу подъехал герольд, который оповестил Кета и его сподвижников о том, что они будут считаться изменниками, если не распустят своих людей по домам, а в случае повиновения им обещано прощение. Но Кет и его приближенные даже ухом не повели и были уверены в своих силах, как никогда, пока граф Уорик не двинул против них большое войско и не разбил наголову. Нескольких бунтовщиков повесили, выпотрошили и четвертовали как изменников, и расчлененные тела их разослали по городам и весям в назидание народу. Девятерых из них повесили на девяти зеленых ветвях Дуба Реформации, и с той поры, говорят, дерево стало чахнуть.

Протектор, хоть и был человек важный, сочувствовал от души людским бедам и думал, как им помочь. Однако был он птицей слишком высокого полета, чтобы сохранить надолго любовь народа. Многие знатные господа давно завидовали герцогу Сомерсету и ненавидели его, — важности им тоже было не занимать, а вот положение их было куда скромнее. Герцог возводил тогда роскошный дворец на Стрэнде, и чтобы добыть камень, взрывал с помощью пороха церковные колокольни и епископские дома, и невзлюбили его за это еще пуще. Дело кончилось тем, что заклятый враг протектора, граф Уорик из рода Дадли, сын того самого Дадли, который повел себя неблагородно по отношению к Эмпсону при Генрихе Восьмом, сговорился еще с семерыми членами совета, образовал отдельный совет и, упрочив всего за несколько дней свою власть, отправил лорда Сомерсета в Тауэр, предъявив тому обвинение из двадцати девяти пунктов. Совет постановил лишить Сомерсета всех его должностей и земельных владений, после чего его освободили и помиловали, а он выказал жалкую покорность. Смирившись с падением, герцог выдал свою дочь леди Энн Сеймур за старшего сына графа Уорика, и его даже снова ввели в совет. Примирение их едва ли могло стать долгим и продержалось не более года. Уорик, сделавшись герцогом Нортумберлендом и добившись возвышения самых влиятельных из своих друзей, положил ему конец, добившись ареста герцога Сомерсета, его друга лорда Грея, и других людей по обвинению в измене: якобы они замышляли сперва пленить, а затем свергнуть короля. Обвинили их также в намерении захватить новоявленного герцога Нортумберленда и его друзей, лордов Нортгемптона и Пемброка и, убив их, поднять в городе мятеж. Все обвинения низверженный протектор самым решительным образом отрицал, хотя и сознался, что обсуждал убийство с тремя вельможами, но не готовил его. Обвинение в измене с герцога Сомерсета сняли, признав его однако виновным по всем прочим статьям, и люди, не забывшие, несмотря на нынешнее опасное и унизительное положение герцога, что он был им другом, возликовали, увидев, как палач отвернул от него топор при выходе из суда.

Но герцога Сомерсета было все же решено обезглавить в восемь утра на Тауэр-Хилле, а по городу раскидали листовки, запрещавшие жителям покидать дома до десяти. Вопреки запрету, толпы людей высыпали на улицы, наводнили к рассвету место казни и с печалью на лицах и тяжестью в сердцах смотрели на некогда всемогущего протектора, который поднялся на эшафот, чтобы сложить свою голову на страшной плахе. Герцог обратился к народу с мужественной прощальной речью и сказал, как утешительно него знать, уходя, что он помог реформировать религию нации, и тут явился верхом на коне один из членов совета. И снова все решили, что герцога спасло покаяние, и снова возликовали. Но герцог объяснил людям, что это ошибка, положил голову на плаху, и она была отсечена одним ударом топора.

Многие из собравшихся пробились вперед и в знак преданности герцогу Сомерсету обмакнули платки в его кровь. Он на самом деле совершил немало добрых поступков, но об одном из них узнали, когда его уже не было в живых. В совет, когда герцог был еще у власти, поступил донос на епископа Даремского, глубоко порядочного человека. Епископ якобы ответил на письмо изменников, призывавших восстать против реформированной веры. Письма епископа не нашли и доказать его вину не смогли, и вот теперь оно отыскалось среди личных бумаг герцога Сомерсета, который спрятал его, чтобы помочь епископу. Епископ потерял свою должность и лишился владений.

Было бы приятней не знать, что молодой король вовсю забавлялся играми, танцами и турнирами, пока его родной дядя сидел в тюрьме, ожидая исполнения смертного приговора, но, увы, юноша вел дневник. Зато приятно знать, что за время его правления ни одного католика не сожгли за приверженность этой вере, и только две несчастные жертвы поплатились за свою ересь. Первой была женщина по имени Джоан Бочер, проповедовавшая взгляды, которые она сама не могла вразумительно изложить. Вторым был голландец Ван Парис, имевший в Лондоне хирургическую практику. Эдуард, надо отдать ему должное, скрепя сердце подписал смертный приговор женщине, сказав перед тем со слезами на глазах убеждавшему его Кранмеру (хотя Кранмер и сам пощадил бы Джоан, не упорствуй она в своих заблуждениях), что вина за это лежит на тех, кто принял чудовищный закон. Очень скоро мы убедимся, что придет время и Кранмеру пожалеть об этом.