У меня были ключи от всех дверей дома, ведь мне постоянно приходилось набирать воду из колодца, вносить охапки дров, затаскивать ведра с углем, приносить покупки. Тихонько отворив дверь, я вошел в прихожую, закутался в накидку и на цыпочках подкрался к комнате Гитл. Дверь даже не заскрипела, свет луны, проникая сквозь мелкие стекла в решетчатой раме, освещал розовое одеяло Гитл, белые рукава ее ночной сорочки, черные волосы, разметавшиеся по подушке, алый, слегка приоткрытый рот. Одеяло чуть приподнималось и опадало в такт дыханию, я медленно начал стягивать его, пока оно не оказалось у ног Гитл. Сорочка плотно обтягивала ее чудесное, крепкое тело, а низкий вырез обнажал начало перламутрово мерцающих грудей. Наверное, Гитл почувствовала мой взгляд, она открыла глаза, резко села, подтянув одеяло до шеи, и дрожащим голосом прошептала:

– Кто здесь? Кто это?

Я молчал. Гитл испуганно оглядела комнату, сморщенное от страха лицо разгладилось, она аккуратно легла на правый бок, лицом к стене и зашептала «Псалмы». Вскоре шепот затих, и его сменило ровное дыхание спящей девушки.

Я подождал еще несколько минут, уже не решаясь смотреть на кровать, а потом приоткрыл дверь и выскользнул из комнаты. Улицы квартала наполняла густая темнота, ни огонька, ни звука. Лишь на втором этаже синагоги чуть теплились окна комнаты раввина – там продолжали учиться. Я вышел к берегу реки и просидел всю ночь, уставясь на далекие фонари перед королевским дворцом.

Доселе неизвестные чувства раздирали мою грудь. Впервые я думал о Гитл не с любовью, а с горечью. Она никогда не будет моей! Никогда. Да и какая девушка на свете захочет связать свою жизнь с немым недотепой. У меня нет ни дома, ни семьи, ни знаний, я нищ и всегда останусь нищим. Даже самых простых вещей, навсегда принадлежащих любому человеку – память о матери, воспоминания детства – и тех я лишен. Зачем раввин вернул меня к жизни? Чтоб я прислуживал его жене и охранял по ночам квартал от бандитов? Но ведь я не собака, не осел, я человек, пусть бессловесный, но человек! Нет, лучше бы я умер, лучше бы вообще не появлялся на свет, чем существовать в теле, тупом, как неотесанное полено.

Поутру я вернулся к прежним обязанностям: таскал воду, рубил дрова, приносил покупки. Раввин забрал у меня накидку, ласково потрепал по щеке и ушел в свой кабинет. Он даже не стал расспрашивать о том, что произошло ночью в соборе. Или ему и так все уже было известно, или мое мнение не представляло для него ни малейшего интереса. Эпидемия прекратилась, ворота квартала вновь распахнулись и мужчины перестали собираться на углах улиц.

Зернышко неведомого мне чувства, проклюнувшееся ночью на берегу реки, постепенно разрослось, пустив в моей душе буйные побеги. Через два или три дня я понял, что больше не могу жить так, как жил до сих пор. Но что делать? Что изменить, как вырваться из давящего круга привычных обязанностей? Мне некуда пойти, ведь стоит оказаться за воротами квартала, вне круга знакомых людей, и я пропал – кто поймет, чего хочет неграмотный немой? Я обречен до самой смерти таскать дрова, носить воду и вздыхать при виде красивых девушек. Для чего, зачем нужна такая жизнь? Горечь, ледяная, точно пальцы дьяволов, сжимала мое сердце и перехватывала горло.

Ах, если бы мог разделить с кем нибудь свою тоску, рассказать или просто прижаться, спрятать голову, сбежать хоть на несколько минут от холода постоянного одиночества.

Горечь не отпускала меня ни на мгновение и скоро завладела всем моим существом. Чтобы я ни делал, всем управляла горечь. Когда жена раввина приказывала мне набрать воды в корыто, я лил столько, что все вокруг оказывалось мокрым, если просили наколоть дров, я рубил поленья, и все, что попадалось под руку, вместе с покупками я приносил в дом уличный мусор и дохлых кошек. Я стал замечать косые взгляды жены раввина и Гитл, моя несчастная любовь, моя недостижимая красавица Гитл перестала со мной шутить, а начала разговаривать строго и сухо.

Однажды вечером раввин попросил меня проводить его в синагогу. В это время должен быть начаться урок с избранными учениками, и глупая радость сжала мое сердце. – Он все понял, – стучала в голове мысль, – святой раввин все понял и принимает меня в учение. Две улочки, отделявшие дом от синагоги я не шел, а парил, мне казалось, что еще чуть-чуть – и я взлечу в воздух. Мир перестал казаться жестоким и безжалостным, а Гитл – в конце концов, что переменчивее на свете, чем сердце девушки?

Войдя в синагогу, раввин не пошел в свой кабинет, а поднялся на чердак. Там его ожидали десять учеников. Странно, я никогда не думал, что занятия происходит именно там. Наверное, это самое удаленное от любопытных взглядов место.

Раввин велел мне лечь на пол и закрыть глаза. Видимо, так принимают в ученики. Я немедленно повиновался, быстро улегся посреди комнатки, опустил веки и ….

Он исчез, мои дорогие, он растворился среди вечности, став никем, невидимой песчинкой в сонме звездной пыли, но груз его предательства и грузность его горечи остались на моих плечах. Вспоминая прошлые сны, еще и еще раз возвращаясь к подробностям нынешнего видения, я пытаюсь понять для чего поместивший меня здесь, без конца показывает мне один и тот же сюжет. Предательство, предательство, как оно связано со мной, с моей жизнью. Но сначала я должен вспомнить кто я такой. Кто, кто я такой!?

– Ну, что ж, – Кива Сергеевич повертел в руках Мишину линзу. Тяжелый кусок стекла влажно посверкивал, пуская во все стороны разноцветные лучики. – Я бы сказал, что работа близится к завершению. Осталось окончательно определить фокусное расстояние, провести теневые испытания и – на следующий этап.

Он осторожно положил линзу на стол и взглянул на Мишу.

– Мы как-то с тобой говорили про духовные качества астронома, помнишь?

Миша кивнул.

– Помнишь, значит… – Кива Сергеевич лукаво прищурился. – Тогда давай проверим. Что есть главная добродетель астронома?

– Терпение, – без запинки выпалил Миша. – Главная добродетель астронома это терпение.

– А еще?

– Чистый рабочий стол и ладные инструменты.

– Молодец! Хорошая память. Тогда запоминай дальше. Если астроном дает обещание, он всегда его выполняет. Работа со звездами – мелкий, кропотливый труд. Муравьиная работа. Сотни наблюдений, записей, сопоставления, выводы. Ты должен научиться никогда не забывать про обещания. И в первую очередь про те, которые даешь самому себе. Иначе половина трудов пойдет прахом. А сейчас вспомни, что я тебе обещал.

Миша задумался. Действительно, что? Дневник деда вышиб из его головы события прошедших дней, даже последний разговор с Кивой Сергеевичем вспоминался туго, словно процеживаясь сквозь марлю. Что-то про функцию Лагранжа? Да, кажется про нее.

– Вы обещали мне объяснить, как вычислять траекторию перемещения точки, в которой изменяется постоянная Лагранжа.