и рапорты и начал прикидывать цифры и расстояния с видом человека, еще обладающего огромными силами. Возможно, ему удалось обмануть себя, что характерно для диктаторов на грани краха, но больше — никого, даже молчаливого Бертье, который вручил императору списки личного состава с видом врача, выполняющего прихоть богатого, но помешанного пациента. Наполеон заявил, что есть три выхода. Направиться на восток и обрушиться на вражеские коммуникации, как замышлялось неделю назад; отступить за Луару и вести войну в Центральной Франции или собрать все силы и напасть на Париж. Сам лично он был намерен выбрать последний путь как самый смелый и единственный, обещающий быстрое решение. Снаружи, греясь на раннем весеннем солнце, ждали ветераны, готовые пойти вслед за своим вождем в ад — и они, как указывал Наполеон, были не единственной силой для освобождения столицы. Относительно неподалеку находились гарнизоны Санса, Блуа, Тура и Орлеана — всего 8000 человек; а еще дальше (армию Веллингтона он, похоже, не принимал в расчет) — 40 тысяч солдат Сульта, 15 тысяч солдат Сюше, которые вернулись во Францию, 16 тысяч — у Ожеро (штаб еще не получил подтверждения о его предательстве) и 20 тысяч — у генерала Мезона на севере. Были и другие гарнизоны — в Антверпене и на Рейне, но Наполеон ничего не сказал о том, каким образом они могут добраться до Фонтенбло. Никто не дал ему никаких тактических советов, поскольку их и нельзя было дать. Ней показал императору парижскую газету, полную описаний демонстраций в поддержку Бурбонов, но Наполеон отмахнулся от этого как от ничего не значащей чуши. Как раз в тот день вернулся Коленкур, но преданный эмиссар не получил благодарностей за свои героические усилия. Вместо этого его так свирепо отчитали, что позже, чуть остыв, Наполеон извинился. Однако он был так настроен наступать на Париж, что собравшаяся вокруг него кучка маршалов не могла не задуматься — не свихнулся ли этот великий ум?

3 апреля Наполеон устроил смотр на большом дворе. Батальоны Старой и Молодой гвардии дружно приветствовали императора. В полной форме и со всеми наградами он шел вдоль их рядов с угрюмым Неем и старым маршалом Монси, который вырвался из Парижа за время недолгого прекращения огня. Но все это был театр теней, и в число тех, кто понимал это, входил и Макдональд. Именно шотландец, освобожденный от обязанности командовать арьергардом в Монтеро, мог более непредвзято, чем другие, взглянуть на пантомиму в Фонтенбло. В его кармане лежала некая бумага, и сейчас, выйдя из группы переговаривающихся друг с другом офицеров, он достал ее.

Наполеон приветствовал его жизнерадостно: «Добрый день, герцог Тарентский! Как поживаете?»

Герцог Тарентский сказал, что он в большой печали. Происходящее не только выглядело пантомимой, но и начинало звучать соответственно. Макдональд признался, что сдача Парижа ошеломила и унизила его, но, прежде чем Наполеон понял его слова как одобрение планов по наступлению на город, маршал заявил, что его солдаты не хотят превращать Париж во вторую Москву. Затем он дал подробное описание незавидного состояния своих войск и предположил, что случится с ними, если они встретят в открытом поле колоссальные силы противника. «Лично я, — закончил он, — заявляю, что никогда не обнажу свою шпагу против французов. К чему бы меня ни приговорили, мы и так слишком увязли в этой несчастной войне, чтобы еще превращать ее в гражданскую!»

Ко всеобщему удивлению, за его словами не последовало иррациональной вспышки, потока фактов, цифр и фантастических предсказаний. Это был бунт, но повелитель не воспринял его как таковой. Наполеон остался спокойным и рассудительным. Макдональд воспользовался этим настроением императора и протянул ему полученное им письмо, присланное от Мармона со сломанными печатями. Оно было подписано Бернонвилем, членом Временного правительства, и представляло собой нечто вроде циркуляра, изданного ради блага высокопоставленных офицеров. Вкратце оно объявляло, что союзники, в своих намерениях великодушные по отношению ко всем французам, не желают иметь дела с Наполеоном. Франция, говорилось в письме, должна получить конституцию по английскому образцу, и Сенат уже составляет ее черновик. Император передал письмо Маре, который прочитал его вслух. Когда он закончил, Наполеон вернул письмо Макдональду и поблагодарил его за этот знак доверия. «Можете никогда в нем не сомневаться», — ответил шотландец.

Нечасто военные, собираясь для обсуждения ситуации, сознают, что они вершат историю, но люди, находившиеся тем весенним днем в Фонтенбло, были исключением. Они знали: то, что произойдет здесь в течение нескольких ближайших минут, определит будущее Франции, а может быть, и ход всего XIX столетия в Европе, и они не заблуждались. Каждый воспринимал эту ответственность согласно своему темпераменту. Случайно начавшийся разговор неожиданно приобрел такое значение, какого никто из них не предвидел. Макдональд упорно соблюдал холодную вежливость. Побагровевший Ней начинал вскипать. Лефевр, также возбужденный, был полон решимости не допустить нового террора. Мон-си, вероятно помнивший, что его отец был адвокатом, держал себя в руках, но Удино, бескомпромиссный рубака, в этом поединке воль совсем потерял голову и вряд ли мог сказать что-нибудь полезное. Двое штатских — Коленкур и Маре — держались скованно, отчасти потому, что чувствовали себя лишними, но также потому, что оба были крайне привязаны к бледному толстячку, столкнувшемуся с перспективой полного поражения. Бертье, знавший Наполеона еще с тех пор, когда весной 1796 года был назначен начальником штаба, молчал, и все это запомнили. Но в его глазах отражалось, что он следит за ходом дискуссии. Александр Бертье уже почти двадцать лет не принимал политических решений. Все, что он делал — причем делал безупречно, — это выполнял функции координатора, но сам ничего не предлагал. Формально выше чином, чем все, кто входил в депутацию, он стоял в стороне, позволив событиям идти своим чередом. С таким же успехом он мог быть часовым у дверей.

Сперва Наполеон хотел отмахнуться от письма Бернонвиля, как он отмахнулся от писаний парижских журналистов, и снова вернуться к теме сбора всех доступных войск. Но его оппоненты были едины. Поняв, что безнадежно звать этих людей с собой, Наполеон пригрозил обратиться напрямую к армии. Тогда Ней наконец вспылил. «Армия, — закричал он, — не пойдет! Армия послушается своих полководцев!»

В былые дни за этим последовал бы взрыв, который вымел бы всех из комнаты, но сейчас наступила лишь задумчивая пауза. Потом Наполеон тихо сказал: «Чего же вы от меня хотите?»

Вопрос был обращен ко всем собравшимся. И ему ответили без колебаний: «Отречься в пользу вашего сына». Только это, как они полагали, могло спасти империю, и каждый, кто присутствовал