Попрощавшись с новыми друзьями (так называет их Чарлз), путешественники, возвратясь в гостиницу, снова затосковали в предвкушении проблем, связанных с неумением изъясняться по-русски. Тут судьба опять улыбнулась им — хозяин представил им остановившегося в гостинице господина, который говорил по-французски и (по словам Чарлза) «с чрезвычайной любезностью» помог во всех их нуждах. Оставим в стороне болтливость доброхота, просидевшего у зевавших от усталости англичан до полуночи, и общительность хозяина, который был немного навеселе (к тому же доброхот поведал, что хозяин, потеряв в одночасье огромное состояние, повредился в уме). После сцены прощания с поклонами, жестикуляцией, поцелуями гости наконец вырвались на свободу и без всяких приключений вернулись в Москву.

Оба друга интересовались благотворительностью, в которой, надо сказать, они принимали живое участие не на словах, а на деле. Они изъявили желание осмотреть учрежденный еще императрицей Екатериной II Воспитательный дом для сирот и подкидышей. Правда, директора, который мог бы дать им подробные разъяснения, на месте не оказалось, а старшие дети были отправлены на лето в деревню. В результате Доджсон и Лиддон увидели лишь «множество длинных и узких дортуаров, уставленных кроватями, нянек да бесчисленных младенцев». Зато, по словам Доджсона, «все малыши были чистенькими, ухоженными и веселыми».

Наконец наступил день юбилея, ради которого они задержались в Москве. Он отмечался в Троице-Сергиевой лавре весьма широко, торжественными богослужениями при большом стечении народа.

Однако англичанам не повезло. Они надеялись найти епископа Леонида на станции, но там его не оказалось; пришлось пробиваться сквозь толпу самостоятельно. Всё же им удалось попасть в Успенский собор, где литургию служил архиепископ Ярославский и Ростовский Нил, а помогали ему восемь архиереев; среди них был и Филарет, который из-за немощи не мог сам вести службу. Доджсону удалось пробраться в небольшое помещение возле алтаря, откуда они следили за службой в свой первый приезд (именно туда хотел провести их епископ). «Положение мое было совершенно особенным, — записывает он, — ибо в толпе епископов и прочего духовенства я оказался единственным лицом в светском платье. Я явно не имел ни малейшего права там находиться — но, так как на меня не обращали внимания, я остался и хорошо разглядел самих епископов и некоторые части богослужения; однако епископ Леонид так и не появился: впоследствии мы узнали, что он служил литургию в другом месте». Доджсон сделал несколько попыток его отыскать, но, увы, они ни к чему не привели.

Неудачи этого дня, с которым было связано так много ожиданий, друзья постарались возместить осмотром окрестностей монастыря: они поднялись на колокольню, откуда открывался великолепный вид Сергиева Посада, с двух сторон окруженного лесом. Тут им весьма пригодилась подзорная труба, привезенная Доджсоном из Англии; на горизонте они различили множество колоколен. «Верно, это была уже Москва, до которой было сорок миль», — записывает Чарлз. Неужто и в самом деле они оттуда видели Москву? Впрочем, где еще могло быть такое множество колоколен? К тому же воздух в те времена был удивительно чист и прозрачен.

Лиддон отметил в дневнике, что Доджсон купил в Посаде игрушки. Конечно! Город издавна славился всевозможными детскими игрушками, ярко раскрашенными дудками, трещотками и свистульками, которые Чарлз, верно, сумел по достоинству оценить. К сожалению, мы никогда так и не узнаем, какие именно игрушки он выбрал, — об этом он в дневнике не упоминает. А так хотелось бы знать, дарил ли он по возвращении в Англию русские игрушки своим юным друзьям или оставил у себя, чтобы они могли забавляться, когда приходили в его комнаты в Крайст Чёрч…

На понедельник 19 августа был назначен отъезд в Петербург, и накануне друзья отправились в Успенский собор Московского Кремля, где должен был служить литургию епископ Леонид. Они рассчитывали встретить его у входа, надеясь пройти вместе с ним, но их ждал человек, который по поручению епископа провел их в храм. Лиддон записывает в дневнике: «Во всё время службы лицо епископа сияло дивным светом духовной красоты». Служба, начавшаяся в десять часов утра, продолжалась почти два с половиной часа. Не дожидаясь ее окончания, Доджсон ушел, так как хотел поспеть в англиканскую церковь; Лиддон остался до конца.

Побывав на вечерней службе в Британском посольстве и напившись чаю у гостеприимной четы Пенни, друзья отправились в гостиницу пешком и прошлись по Кремлю. Чарлз записывает: «В последний раз мы любовались прекрасной анфиладой этих зданий в самое, возможно, прекрасное для них время: в холодном и чистом свете луны стены и башни ярко белели, лунный свет бросал на позолоченные купола блики, которые выразительнее солнечных, ибо тень от них не так темна». Лиддон так описывает эту прогулку: «Мы прошли Кремлем при свете луны. Ночь была необыкновенно прекрасна; в памяти у меня запечатлелось таинственное очарование центральной группы этих церквей и дворцов, которые я никогда не забуду». В Москве в ту пору стояла жара, и Лиддон отмечает, что в этот день воздух в Москве сух и прозрачен, словно в Италии. «В Англии такое редко увидишь», — прибавляет он.

Двадцатого августа, на день позже запланированного срока, в два часа пополудни наши путешественники отбыли в Петербург, провожаемые добрыми пожеланиями преподобного Пенни и его супруги, которые пришли на вокзал и, словно настоящие москвичи, вручили им на дорогу бутылку вкуснейшей наливки собственного приготовления.

Поезд останавливался в Клину, где продавали множество расшитых сумочек и туфель, в Твери и в Любани, где путешественников ждал легкий — Лиддон назвал его «предварительным» — завтрак. В пути Лиддон разговорился с «дружелюбным русским», поведавшим ему о том, как он мечтает об объединении христианского мира. Он присутствовал на праздновании юбилея в Троице-Сергиевой лавре и очень сожалел, что английских гостей не было на угощении в трапезной.

Места у англичан были спальные, но, к несчастью, третий пассажир, оказавшийся с ними в купе («судя по всему, человек с положением», замечает Чарлз), был простужен и, несмотря на жару, возражал против открывания окна. В результате Чарлз как прирожденный англичанин «предпочел отдыху в духоте купе усталость и свежий воздух на площадке в конце вагона». Лишь в пять часов утра он вернулся в купе, где ему удалось час поспать.

И снова Петербург: гостиница Клее, которая оказалась переполненной; «Русский отель» (Hotel de Russie); визит к мистеру Мюру; посещение Исаакиевского собора, с высоты которого друзья любовались «видом этого величавого города»; безуспешные попытки связаться с различными людьми, в том числе с графом Дмитрием Андреевичем Толстым, тогдашним министром народного просвещения и обер-прокурором Святейшего синода; еда в ресторанах — то в «великолепном заведении Бореля» на Большой Морской, где за пять рублей им подали первоклассный обед с бутылкой бургундского, то в «Доменике» на Невском; катание на островах, «где обитают высшие классы — в прекрасных небольших особняках, вокруг которых разбиты очаровательные сады, откуда с приближением зимы каждый цветок придется убирать в помещение». Чарлз замечает, что избранный ими маршрут, видно, моден среди людей света, и сравнивает его с лондонским Рогген-Роу.