– Нам отсюда и так не выбраться, – мрачно отозвался Левашов. В чем в чем, а в этом он понимал больше Вагина.

– Это посмотрим, – сплюнул Вагин и, приподнявшись из-за камня, дал несколько коротких очередей, чтобы, обнаружив себя, засечь огневые точки противника.

Это было опасно, смертельно опасно, но сейчас он почему-то не думал об этом.

Метрах в десяти от них, за ближайшим валуном, склонившись над картой, что-то кричал в гарнитуру радиостанции Истратов. Вокруг стоял такой шквальный грохот, что Истратову приходилось выкрикивать координаты по несколько раз.

– «Борты» вызывает, – предположил Вагин. – Вы бы поснимали что-нибудь, товарищ корреспондент.

– Пошел ты!.. – Левашов перекинул автомат в правую руку и переместился к краю скального обломка.

Именно в этом месте камень шел на косой срез, тем самым открывая идеальную ячейку для стрельбы лежа. Левашов сосредоточенно осматривал противоположный склон, пытаясь обнаружить огневые точки «духов», но ему мешали пыль и дым над камнями.

– Справа от скального выступа метров двадцать – там у них пулемет! – крикнул ему снова высунувшийся из-за камня Вагин.

Левашов перевел мушку по указанному ориентиру и дал несколько длинных очередей.

– Ни хрена! – крикнул Вагин. – Правее!

– Да вижу я, твою мать! – взорвался Левашов. – Укройся, на хер!

И, не выдержав, схватил Вагина за капюшон «горки» и резко потянул вниз. Вагин неожиданно обмяк, захрипел и повалился на бок.

– Вагин! – рванул его на себя Левашов. – Вагин! Геша…

Из-под берета Геши Вагина стекала ровными струйками и капала на руки Левашова кровь. И только глаза по-прежнему смотрели строго и открыто, словно пытались до конца выявить огневые точки противника…

– Вечером мы приглашены в театр, – объявила Наташа.

Левашов, балансируя на табуретке, вворачивал лампочку в кухонный светильник.

– В какой еще театр? – думая о лампочке, раздраженно спросил Левашов.

– Театр – это там, где артисты.

– Это-то меня и смущает…

Левашов слез с табуретки, щелкнул выключателем. Лампочка не горела.

– Ты что, не любишь театр, Левашов?

– Я не люблю, когда брызжут слюной и поднимают каблуками пыль из столетних половиков…

– Господи, как можно так утилитарно подходить к искусству, – вздохнула Наташа.

– И все это в ярком свете прожекторов, – продолжал Левашов, вновь залезая на табурет и в очередной раз проделывая манипуляции с проклятой никак не желающей загораться лампочкой.

– Все? – спросила Наташа.

– Все.

– В общем, решено. Мы идем в театр, – отрезала Наташа.

– Идем так идем, – покорно согласился Левашов. – В «Ленком»?

– В Московский областной…

– Нам что, придется ехать в область? – ужаснулся Левашов.

– Женька, ну нельзя же быть таким серым. Областной театр дает спектакль на сцене Дворца культуры «Прожектор»…

Левашов беспомощно пощелкал выключателем – лампочка не загоралась.

– Час от часу не легче… – сдался он.

Спектакль назывался «Мужской род, единственное число». О жене, которая оставила мужа, сделала операцию по изменению пола и в качестве американского полковника вернулась обратно.

Сюжет пьесы был виртуозно запутан и остроумен. Режиссер, приятель Наташи, поставил спектакль блестяще, актеры, занятые в спектакле, играли легко и непринужденно, импровизируя на ходу и не смакуя лишние подробности.

Левашов подумал, что пьесу можно было поставить совершенно иначе: пошло и гадко. Он был благодарен Наташе за театр, за талант и смелость ее друзей, и, хотя все первое действие часто глупо и неприлично хохотал, его ни на минуту не оставляла мысль о предстоящем отъезде.

Он уже жил войной, горами, и эти величественные гибельные горы были так далеки от происходящего в зале…

В антракте, стоя в очереди к буфетной стойке, он предложил Наташе:

– Пойдем, побродим где-нибудь…

– Тебе не понравилось? – расстроилась она.

– Что ты, Наташка, все замечательно. Я давно ничего подобного не видел… – Он не мог объяснить ей, что ему осталось всего два дня, и эти два дня он не хочет, не может ни с кем ее делить. – Просто хочется побродить. Без буфетов этих…

– А как же Андрей Палыч, ребята? – растерялась Наташа. – Они же нас ждут после спектакля…

– Ну, позвоним, поблагодарим, соврем что-нибудь… Сколько их еще будет – этих премьер.

– А, ладно, – махнула рукой Наташа, – пойдем, горе мое невежественное.

Они бродили долго. Миновали Большой Каменный мост, посидели в Александровском саду, вышли на Новый Арбат. У здания переговорного пункта Левашов остановил Наташу и, глядя ей в глаза, сказал:

– Мне надо позвонить. Я очень тебя прошу: ни о чем не думай – это касается меня одного.

– Хорошо, – согласилась Наташа и осталась на улице.

Левашов подошел к окошку диспетчерской.

– Псков, пожалуйста, – он протянул бумажку с номером телефона.

– Ожидайте, – прикрыла ладонью зевок сонная телефонистка.

За огромными, чисто вымытыми витражами переговорного пункта ждала Левашова Наташа. Левашов подошел к стеклу, прислонился, смотрел на Наташу. Почувствовав его взгляд, Наташа повернулась, подошла ближе и теперь тоже смотрела на него.

Они стояли, разгороженные стеклом, и смотрели друг на друга. Долго, очень долго – несколько минут, в которые могла уместиться вся жизнь.

На мгновение ей показалось, что он прощается с ней, что происходит необратимое…

Он заметил в ее глазах далекие тревожные слезы…

«Я люблю тебя. Только тебя. Не волнуйся, все будет хорошо. Правда, будет… Я с тобой. Я не оставлю тебя, что бы они там все ни пророчили…»

Она услышала его, хотя он ничего не сказал. Услышала и успокоилась.

И когда телефонистка объявила номер его кабины, и он, жестами объяснив Наташе, что его вызывают, поправил несуществующий галстук и пошел к телефону, в ней уже не оставалось ничего от только что пережитых тревог.

Он вошел в кабину и снял трубку.

– Мама…

– Женька…

– Как дела, мам?

– А все хорошо, – отвечала мать, – сидим с девочками, отмечаем день рождения Ниночки Ветровой… – Она взяла аппарат на длинном телефонном шнуре и перешла в соседнюю комнату, волоча шнур за собой. – Ты помнишь Ниночку?

– Помню, – соврал Левашов.

– Ниночке уже шестьдесят два, – грустно сказала мать, прикрывая за собой дверь. – Стареем мы, сыночек…