– А почему у тебя? – возмутился Левашов, старательно обходя тему приближающейся старости. – У Ниночки что, своего дома нет?

– Ты же знаешь Ниночку, – вздохнула мать, – она такая легкомысленная…

Левашов попытался представить себе шестидесятилетнюю легкомысленную Ниночку и не смог.

– Как ты, сыночек? – спросила мать.

– Я уезжаю, мам…

– Куда? – голос матери изменился.

– В Арктику, за Полярный круг…

– Там же вечная мерзлота, Женя…

– Какая мерзлота, мама. Апрель на дворе.

– Ну, положим, еще март. А зачем ты едешь?

– В экспедицию, на съемки. Я звоню сказать, чтобы ты не волновалась, – вряд ли я смогу тебе звонить в ближайшие три-четыре месяца…

– Там что, нет телефонов?

– Мам, ну откуда в Арктике телефоны?

– Женя, ты говоришь мне правду? – спросила мать. В ее голосе появились просительные, отчаянные нотки.

– Как на исповеди… – Левашов помедлил секунду-другую. – Мама… Я, кажется, женился…

– Что значит «кажется»? – изумленно спросила мать.

– В смысле, мы еще не расписались…

– А она… – Мать затруднялась подобрать слово.

– Она для меня все, – опрометчиво сказал Левашов и тут же поправился. – Ты и она.

– Конформист, – рассмеялась мать. – Как ее зовут?

– Наташа.

– Я буду ей звонить, – тоном, не допускающим возражений, сказала мать. – Она живет у тебя?

– У меня.

– Когда ты едешь?

– Через два дня… – Он прижался лицом к стеклу. – Мама, а я всех нас во сне видел. Еще в старом доме… Ты молодая совсем, кормишь меня кукурузой… Отец живой…

– Четвертая кабина, заканчивайте! – ворвался в разговор беспощадный голос телефонистки.

– Женя! Женя! – занервничала мать – они, как всегда, ничего не успели сказать друг другу.

– Мам, ты не волнуйся, – успел крикнуть матери Левашов, – это самая рядовая командировка. Ну, хочешь, я привезу тебе белого медвежонка…

Раздались короткие гудки – их разъединили.

Их разъединили давно, а мать по-прежнему сидела на диване с трубкой в руке, не понимая, почему так безнадежно обрывают сердце привычные телефонные гудки.

Что в разговоре с сыном поселило в ней тревогу? Чрезмерная будничность тона, на которую она покупалась не раз? Арктика, из которой невозможно позвонить? Ни разу за три месяца… Его сон, в котором они все были живы и счастливы: она, Женя, давно убитый, но так и оставшийся единственным муж…

В комнату вошла легкомысленная Ниночка.

– Женя звонил? – спросила она.

Мать кивнула.

– Как он?

– Женился, – отрешенно сказала мать.

– То есть как? Не поставив тебя в известность…

– В смысле, они еще не расписались… – машинально повторила мать фразу сына.

– Это ничего, – примирительно сказала Ниночка, – молодость. Пойдем, Сонечка, все тебя ждут.

Мать подняла на Ниночку полные отчаяния глаза.

– Он сказал, что уезжает…

– Куда?

– В Арктику, за Полярный круг…

– А это не опасно? – на всякий случай спросила Ниночка, совершенно не представляя себе, что такое Арктика и за каким она Полярным кругом.

– Нет никакой Арктики! Никакого Полярного круга! – исступленно, почти на крике выводила мать. – Понимаешь, нет! Он опять едет туда, на эту проклятую войну!

– На какую войну? – недоуменно спросила Ниночка.

– Которые никогда не кончаются в этой стране, – зло и неожиданно спокойно сказала мать. Она уже взяла себя в руки. Она приняла решение. – Я поеду к нему.

– Ты прости меня, Сонечка, – как можно деликатнее и от того еще больше смущаясь, сказала Ниночка, – но мне кажется, ты можешь им помешать… Ведь они, вероятно, счастливы.

Мать резко встала. Она собиралась ответить что-то гневное, оскорбительное, но вдруг поняла, что сейчас права не она, а ее легкомысленная подруга Ниночка Ветрова.

Наступает время, когда матери начинают мешать своим сыновьям. И это время неизбежно. Да, это не касается ее сына – не такие у них отношения, но сейчас (пусть ее предположения тысячу раз справедливы) имеет ли она право вмешиваться в его жизнь?..

– Что же мне делать, Ниночка? – опускаясь на стул, беспомощно спросила мать.

Они поднимались по затертым грязным ступеням. Тускло отбрасывая тени, мерцала над головой закоптившаяся лампочка.

Стены, лестничные марши, перила – одним словом, все в этом фантастическом, будто вырванном из другого измерения, подъезде было испещрено рисунками и граничащими с помешательством изречениями граждан на тему «Мастера и Маргариты».

Но основное место на стенах, окнах и потолках занимали цитаты из самого Булгакова, и создавалось ощущение, что если подняться с первого до последнего этажа, то можно прочесть роман целиком.

– Где мы? – оторопело спросила Наташа.

– В этом подъезде находилась знаменитая квартира пятьдесят из булгаковского «Мастера и Маргариты», – объяснил Левашов.

– Ты любишь Булгакова?

– Я люблю тебя. А к Булгакову я спокоен.

– Тогда зачем мы здесь? Ты не Мастер, я не Маргарита…Левашов пожал плечами.

– Мне почему-то захотелось привести тебя сюда… Скоро эти квартиры выкупят, закрасят стены, установят домофоны, и больше ни одна влюбленная, временно безработная пара не сможет распить здесь бутылку портвейна…

– Почему портвейна? – удивилась Наташа.

– Потому что здесь можно пить только портвейн. И только из горлышка, – назидательно сказал Левашов.

– Женька, – Наташа прижалась к Левашову. Она повернула голову и прочла надпись на стене: – «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…» Как просто, – задумчиво сказала она, – никого не трогаю, починяю примус. И самое главное: никто не трогает меня…

Они поднялись на третий этаж, уселись на подоконник.

Неприкрытая, с выбитыми стеклами оконная створка слегка раскачивалась от ветра и поскрипывала в тишине московского колодца.

Левашов достал бутылку портвейна, опалил зажигалкой полиэтиленовую пробку и сорвал ее зубами. Сделав несколько глотков, он протянул бутылку Наташе.

Наташа перевела дух, перекрестилась и отчаянно приложилась к бутылке.

– Господи, какая гадость! – болезненно морщась, выдохнула она, возвращая бутылку Левашову.

– Ты что же, в юности портвейн не пила? – искренне удивился Левашов.

– Я пила сухое белое вино и не шлялась по подъездам, – заявила Наташа.