в играх и лучшим другом, который у нас когда-либо был, и мы все любили ее досмерти”, - сказала Кэрол. “Но я никогда не называла ее Мамой или Мамочкой, или что-то в этом роде. Я даже не думала о ней как о моей матери или о бабушке моей дочери. И я даже не брала свою дочь к ней в гости… “.

Это было глубоко тронувшее, разбившее мое сердце, и очень эмоциональное интервью для меня. Это был первый раз, когда я встретил человека, жизнь которого была повреждена, как и моя, лоботомией. Это была не операция Кэрол, но она влияла на каждый день ее жизни после того, как она была сделана.

Мы оставили Кэрол Ноэлл и доехали до Бирмингема, Алабама. К тому времени, как мы прибыли, все были истощены. Мы сняли номера в Holiday Inn и, после ужина, наконец-то отдохнули.

На следующее утро мы встретились с Ребеккой Уэлч. Ее мать, Анита МакГи, страдала от тяжелой послеродовой депрессии, когда ее подверг лоботомии Фримен в 1953 году. Лоботомия сняла депрессию, но оставила ее отстраненной и оторванной от окружающего мира.

“Она там, но ее там нет”, - сказала мне Ребекка.

Мать Ребекки жила в доме престарелых много лет, и Ребекка дежурно посещала ее каждую неделю. Но она никогда никому не говорила о своей матери. Она никогда не говорила о лоботомии, будто это был какой-то стыдный секрет. Фактически, за девятнадцать лет брака Ребекка ни разу не брала своего мужа на встречу с матерью.

Мы договорились встретиться с Ребеккой в доме престарелых. Когда мы прибыли, нас провели в маленькую комнату, где уже ждали Ребекка и ее муж. Ребекка была стройной блондинкой с длинными кудрявыми волосами и сильным южным акцентом. Мы поздоровались и провели несколько минут, знакомясь друг с другом, пока Дейв и Пия готовили свое записывающее оборудование.

Затем они привезли мать Ребекки на некоей каталке.

Ей было плохо. Она пыталась говорить, но не могла. Когда она говорила, это звучало, будто она полоскала рот. Я не мог понять ничего, что она говорила. Мы пытались поговорить, но ничего не получалось.

Поэтому Ребекка предложила ей спеть что-то. Она сказала: “Какая была та песня, мама? Помнишь?”

Вместе они начали петь “You Are My Sunshine“.

После того, как ее мать ушла, Ребекка сказала: “Я не знаю, кто мог рассматривать эту процедуру как чудодейственное лекарство. Единственное, что я вижу, что вышло из этого, это боль и страдание для многих людей.”

Я спросил у нее, почему она ждала так много лет, чтобы познакомить своего мужа с ее матерью.

“Это было настолько болезненно, что я долгое время старалась держаться от этого подальше”, - сказала она. “Как будто, если ты оставишь это в покое, оно уйдет. Но оно никогда не исчезнет.”

“Что заставило вас передумать скрываться от этого?” — спросил я.

««Вы»», — сказала она и начала плакать.

Мы оба расплакались. Среди слез Ребекка сказала мне, что я помогаю людям, просто пытаюсь защитить их задавая вопросы, которые я задаю.

“Вы знаете, скольких людей вы защищаете?”

Я не думал об этом так. Но услышав это от нее помогло мне поверить, что я делаю что-то стоящее. Иногда я сомневался. Правильно ли я делал, выходя с этим в публичное пространство? Я делал это по правильным причинам? Я был несправедлив или мстителен?

Ребекка сказала: “Вы как все те люди, которые запирались, которые не могли начать делать это нелегкое дело, которые не могли задавать все эти вопросы. Вы делаете это для всех них”.

Это было очень трогательно для меня. Мы сидели вместе и плакали достаточно долго, чтобы Барбара начала чувствовать себя немного исключенной. Ребекка и я создали своего рода связь. Как и я, и как Кэрол, она потеряла свое детство — не из-за своей собственной лоботомии, а из-за лоботомии своей матери. И, как и мы, у нее было это ощущение боли, потери и возмущения. И теперь она, наконец, встретила кого-то, кто понимал это.

После этого интервью я почувствовал больше сил к проекту. Я чувствовал, что могу пережить все, чтобы закончить его, если я делаю это таким образом, что помогу другим людям. Это также излечит меня в тех аспектах, которые я никогда не мог предвидеть.

Я почувствовал достаточно сил, чтобы снова сесть на самолет. Мы доехали обратно в Атланту из Бирмингема того дня, едва успев заменить арендованную машину и добраться до аэропорта. Мы полетели в Вашингтон, округ Колумбия, той ночью.

На следующее утро мы рано проснулись и вышли. Был февраль. Было холодно. На земле лежал снег. Барбара и я вышли из нашего отеля в сопровождении Дэйва и Пии, и их радиооборудования и направились в архивы.

Мы прошли мимо Белого дома, вниз по Пенсильванскому проспекту, в сторону круга Вашингтона, пока не добрались до университета Джорджа Вашингтона. Это величественный кампус, полный деревьев и исторических кирпичных зданий. Архивная комната находилась в большом, квадратном, современном здании с большим количеством стекла.

Архивисты университета, возглавляемые парнем по имени Дэвид Андерсон, провели нас на второй этаж в ярко освещенную комнату со стеклянными стенами и современной мебелью. Они были готовы к нам. Там, на столе, была папка с моим именем. Среди двадцати четырех индивидуальных ящиков с личными бумагами, записями, перепиской, фотографиями и опубликованными работами, которые Фримен пожертвовал университету, это была папка обо мне.

Пия и Дэйв попросили меня сесть за стол перед папкой, но сказали, что не нужно открывать ее до тех пор, пока они не будут готовы. Они установили свое оборудование для записи. Затем Дэйв взял папку и начал изучать документы. Он хотел их посмотреть до меня, сказал он, чтобы он мог иметь представление о том, что будет происходить. Он хотел быть готовым записать мои реакции и задавать мне уточняющие вопросы.

Я нервничал — я был на нервах и напуган. В этой папке были доказательства. Это было доказательство. Бумаги внутри содержали ответы на вопросы, которые мучили меня более сорока лет: почему они это со мной сделали? Что я сделал, чтобы заслужить это? Не окажется ли, что я был убийцей с топором или что-то в этом роде?

Я был первым пациентом Фримена, и возможно, первым пациентом лоботомии, который когда-либо приходил, чтобы прочесть свою историю болезни. Но архивисты были готовы. На столе рядом с папкой было несколько коробок с платками. Архивисты были