положил страницы. Я задыхался. Я не мог продолжать читать.

На протяжении многих лет я задавался вопросом, сделал ли я что-то, совершил ли какое-то ужасное преступление, которое заслужило бы лоботомию. Многое я забыл, многое было потеряно в туманном последствии операции. Забыл ли я и это? Было ли это ужасное дело, которое заставило их причинить мне боль?

Теперь у меня был ответ — и ответ был “нет”. Это была ложь. Это была самая большая ложь, которую я когда-либо слышал. Я никогда не нападал на Брюса. Я знал это. Он был маленьким младенцем, таким отсталым, что даже не знал своего имени. Почему я должен был причинить боль невинному малышу, как Брюс?

И почему Лу и Фримен заговорили о том, чтоб причинить боль невинному мальчику, мне?

Я убрал бумаги и сломался. Я заплакал. Я сказал Пии и Дейву: «Как двенадцатилетнему ребенку противостоять чему-то подобному?»

Они выключили записывающее оборудование и дали мне несколько минут, чтобы прийти в себя. Я плакал некоторое время.

Было ужасно читать это. Вот и все? Это все, что у них было? Это все, что я сделал? Даже если бы все это было правдой — и большая часть, особенно то, что касается моего обижания Брюса, была ложью — оправдало бы это то, что моя собственная семья позволила врачу вонзить иглы в мою голову и перемешать мой мозг?

Когда я пришел в себя, и мы закончили с документами, архивисты спросили, хочу ли я увидеть инструменты Фримена. Я сказал, что хочу. Дейв и Пия были удивлены. Они несколько раз спрашивали меня, уверен ли я. Не расстроит ли меня осмотр инструментов доктора — возможно, тех самых лейкотомов, которые использовались на мне?

Я сказал, что меня это не расстроит. Они достали инструменты.

Была целая коробка с ними. В коробке было около десяти или пятнадцати инструментов. Один из них, похоже, был самым первым лейкотомом. Это был ледоруб Uline Ice Company, которым Фримен использовал на своих первых пациентах. Остальные были более совершенными вариантами, поскольку Фримен проводил все больше и больше лоботомий и совершенствовал свою технику. Все они были сделаны из тяжелой стали. Они были длиной около восьми дюймов. У них были толстые ручки и острые лезвия.

Я держал один в руке. Было ужасно думать, что врач действительно вонзает это в мозг человека и двигает его туда-сюда.

Но меня это не расстроило. Я чувствовал его силу, но не боялся ее. Я больше не боялся Фримена или того, что со мной случилось. Я видел, что они сделали со мной и почему. Это больше не имело надо мной власти.

Мы покинули здание архива и пошли назад мимо Капитолия по снегу.

На следующий день, Дейв и Пия отвели меня к интервью с доктором Джей Лоуренс Пулом. В начале своей карьеры он был коллегой Фримена.

Не было много вопросов, которые я мог бы задать ему, и которые были бы связаны со мной. Он знал Фримена задолго до того, как я появился на карте. К тому же, он разозлился на нас во время интервью. Дейв продолжал задавать ему один и тот же вопрос, и просил повторять одно и то же снова и снова. В эфире вы могли услышать, как он говорит: “Я посвятил свою жизнь хирургии мозга”, но это звучит как “хииируууургия мозга”, как будто он был Бела Лугоси, потому что Дейв продолжал заставлять его повторять эту фразу.

Но интервью было очень полезным. Здесь был медицинский коллега, который был готов сказать официально, что методы Фримена вызывали у него возмущение. “Это вызывало у меня чувство ужаса”, - сказал он. “Как бы вам хотелось войти в кабинет психиатра и увидеть, как он достает стерильный ледокол и вонзает его в мозг над вашим глазом? Вам бы понравилась такая идея? Нет!”

Дейв и Пия казались довольными. Мы проделали хорошую работу. У нас были хорошие интервью на пленке. Они были готовы позволить мне и Барбаре вернуться в Калифорнию и отдохнуть.

Теперь, когда не было срочности, я мог бы медленно отправиться домой на поезде и осмотреть страну. Я люблю на всякие штуки. Барбара и я видели, как сурки махали нам в Юте. Я видел лосей, стоящих у железнодорожных путей в Колорадо. Время, проведенное в поезде, дает отличную возможность думать, отдыхать, ничего не делать и работать на компьютере. Мне нравится быть наедине с мыслями, и у меня не так много возможностей для этого. Когда я на работе, вокруг меня всегда люди. Когда я дома после работы, вокруг меня семья. Когда я в поезде, у меня есть время, чтобы быть в одиночестве и думать.

Но когда пришло время уезжать, нам дали авиабилеты и сообщили, когда наш самолет вылетает. У нас не было времени поговорить об этом.

Все прошло неплохо. Мы познакомились с людьми во время полета, которые оказались добрыми и понимающими. Они разговаривали со мной и успокаивали меня. Полет был неплохим. Самолет не разбился. Я вернулся домой.

Как только Барбара и я вернулись в Калифорнию, Дэйв и Пия снова стали говорить со мной о том, чтобы я взял интервью у своего отца. Из-за того, что мы прочитали в архивах, нам нужно было взять у него интервью. И это должен был сделать именно я. Они строили весь эфир вокруг меня, и теперь все зависело от моего голоса. Мне приходилось опрашивать моего отца.

Я не хотел этого. То есть, я правда не хотел этого. Я боялся.

Но Дэйв и Пия были очень настойчивыми и убедительными. Я месяцами боролся с этим решением, но понимал, что они правы. Радиопередача без этого была бы совершенно несодержательной.

Поэтому весной я написал письмо своему отцу. Точнее, письмо написала Барбара. Я пытался, но ничего не получалось. Барбара сказала, что попробует сама, и посмотрим, что получится. Получилось прекрасно:

Дорогой папа,

Я пишу тебе это письмо, потому что знаю, что это тема, о которой обоим нам сложно говорить. Я получил свои медицинские записи об операции, которую мне сделали в детстве, и у меня есть вопросы. Раньше я не задавал их из любви к тебе, и боюсь, что это изменит твою любовь ко мне. Мне удалось получить эти записи, сотрудничая с компанией под названием Sound Portraits, которая делает рассказ обо мне и других людях, перенесших такую операцию. Я являюсь главным героем этой истории.

Я не знаю, знаешь ли ты