Сержант знал этот запах — свернувшейся крови, гноя, плоти, которая разлагается. И привычно смешавшись с толпой, он помогал разгружать подводы. Отмечал раны колотые. Рубленые.

Драные.

По виду — дня три пути… и вереница мертвецов на дороге.

Эти сутки Меррон провела на ногах. Не ела даже. И вымотавшись до предела, не заметила, когда он подошел настолько близко, чтобы коснуться волос. Сержант точно чувствовал, что обрежет: доктора всегда стриглись коротко, спасаясь от вшей, которые в госпиталях заводятся непременно.

Спустя месяц госпиталь расширили, попросту растянув полотнище на сваях. Благо, тепло. И какая разница, где умирать? А мерли много. Каждый день шли подводы к местному кладбищу. Хоронили в глубоких канавах, складывая десятками.

Но раненых меньше не становилось.

Война бродила рядом, но пока не трогала Краухольд. Сержант был ей благодарен. Еще бы выставить прочь сброд, которого собралась в городских стенах. Голодная стая исправно служила голосом народа.

Добивалась справедливости.

И добилась: Комитет народных избранников, который возглавил тот самый парень в коричневом пиджаке, издал-таки эдикт об уплотнении. И обязал «перераспределить жилье сообразно нуждам общества».

К счастью, Меррон это не коснулось. Городу нужны были доктора. Или все-таки дело было в парне, который теперь регулярно заглядывал в госпиталь, точно проверяя, на месте ли Меррон.

Летом в город пришли жара и дизентерия.

Голод обострился.

На улицах стало небезопасно. И в конце концов, удача Меррон изменила.

Эти трое ждали в переулке. Им было все равно, кто пройдет, лишь бы этот кто-то имел при себе пару монет, или вещи, которые можно будет продать, или кусок хлеба… или просто позволил бы выплеснуть злость.

Они не стали предупреждать о нападении, но просто швырнули увесистую палку, метя по ногам. И Меррон упала. Падать она не умела, выставила инстинктивно руки, но растянулась на камнях.

Так быстро Сержанту убивать еще не приходилось.

Гнал страх, что он упустит кого-то из виду.

Что не успеет.

Позволит глупой случайности опять все испортить.

Успел. Она еще подымалась: встав на корточки, пятилась задом. Не оглядывалась. И был шанс уйти. Сержант им воспользовался, но…

— Дар? — она стояла на коленях и яростно терла ладони о жилет.

Поднялась медленно. Ощупала голени, убеждаясь, что кости целы. И только тогда обернулась.

Надо было уйти.

Еще сейчас возможно. Один шаг в темноту и…

Меррон приближалась, прихрамывая на левую ногу. Разум требовал бежать. Сейчас. Пока не сказано то, что будет сказано и убьет последнюю надежду.

— Конечно, кто еще…

Она же отобрала нож и, взяв за руку, скользкую от чужой крови, сказала:

— Хватит воевать, Дар. Пойдем домой.

О друзьях, у которых вы только что отобедали, не следует говорить гадости в радиусе полулиги от их дома.

Правила хорошего тона.

Темная ветка, словно нить или трещина, пересекала окно. Вздрагивал последний лист, не желая поддаваться ветру. А тот шептал об осени и покое. Тисса слушала. Ей было невыносимо грустно.

Хотелось плакать или воблы.

Воблы даже больше, чем плакать, но на приеме градоправителя вряд ли стоит надеяться на подобный деликатес. Если, конечно, попросить, то… но леди Дохерти должна сдерживать свои желания.

На нее смотрят.

Тисса уже привыкла к взглядам, осторожным вопросам, людям, которые сначала держались в отдалении, разглядывая ее сквозь стекла лорнетов и моноклей. К старомодным нарядам и высоким парикам. К показной пышности старых домов.

Они походили друг на друга, не близнецы, но определенно, братья.

Камень. Дерево. Яркие краски, которыми освежали фасады. Непременные статуи у подножия парадной лестницы. И в холле — чучело медведя с серебряным подносом. Вереница слуг, выстраивавшаяся, чтобы встретить почетных гостей.

Обычай дарить каждому монету…

Хозяин и хозяйка. Дети.

Внуки.

Все, кто находился в доме. Тиссе подавали совсем еще младенцев в плетеных корзинах, и корзины, и младенцев украшали цветами, сбрызгивали ароматной водой.

В этот раз Тисса хотя бы знала, что от нее требовалось: улыбаться. Говорить, что дети, не зависимо от возраста, очаровательны, что хозяев она счастлива видеть и от всего сердца благодарит их за гостеприимство. Что, конечно, помнит прошлогодний визит и очень рада, что судьба — обычно судьба в лице Урфина находилась где-то поблизости — вновь привела ее в этот чудесный дом. И она надеется, что не стеснит хозяев… они отвечали о высокой чести, доверии…

…скрывали за неискренними улыбками страх.

Конечно, боялись не Тиссу — Урфина, в ней же видели защиту. Угодить стремились обоим и порой чересчур уж навязчиво. Но леди Дохерти не имеет права показывать, что ее раздражает забота подданных.

Еще в прошлом году Тисса осознала, насколько это утомительно — быть леди Дохерти. И с преогромным удовольствием она вернулась бы в Ласточкино гнездо, перепоручив обязанности…

…и титул.

…и печать, которой пользовалась определенно не по праву.

Обычно подобные мысли ввергали в тоску, но сейчас Тиссе хотелось воблы.

Вяленой. А лучше копченой. Жирной. С хлебом, который, стоило закрыть глаза, Тисса видела перед собой. Черная корка тверда. А мякоть липнет к пальцам. Она ощущала его аромат, чуть кисловатый, будоражащий.

— Леди позволит? — Урфин поцеловал пальцы.

Ему нравилось нарушать приличия.

Три танца кряду… и четвертый тоже. А если не отвлекут, то и пятый. Хозяева чувствуют себя крайне неловко, а старший сын их, которому надлежало уделить высокой гостье внимание, и вовсе растерялся. Он следил за Урфином, то и дело оглядываясь на мать, взглядом умоляя о пощаде.

Та была непреклонна, как все прочие сановные матери, желавшие счастья своим детям.

Вдруг леди Дохерти обратит внимание на учтивого кавалера?

Приблизит к себе… или хотя бы замолвит слово?

В нынешнем неспокойном мире такое слово и жизнь спасти способно. Война ведь близко. Манит отважных сиянием подвигов, звенит золотом рыцарских шпор, но матери знают, что шпоры получить возможно не только, жизнью рискуя. В свите леди безопасно.

Сейчас Тисса видела желания людей, удивляясь тому, до чего они просты и понятны.

Гости, подобные ей и Урфину, всей их свите, которая вновь оказалась немалой, сулят выгоду. Но они же и неудобны. Легко допустить ошибку и навлечь на себя высочайший гнев. Или же привлечь внимание к некоторым… вольностям, которые допускались в городе. Но помилуйте, в каком ином городе дела обстоят иначе?