Так получилось, что рядом с Коммином ехал д’Эмбекур-старший, оставленный Филиппом присматривать за графом Шароле – чтобы тот ненароком не набедокурил в Динане. Д’Эмбекур, в плече которого уже торчала одна стрела, повернулся к Коммину и заорал: «Надо спешиться, здесь кони не подмога! Вы можете стать на мое седло у меня за спиной и подняться во весь рост?» «Могу, но зачем, монсеньор?» «Затем, что иначе Вас никто не заметит и не услышит. Отдайте приказ от лица графа Шароле, чтобы все спешились, а не то ещё минута – и кони вконец взбесятся.» «А где же сам граф?» «Да что поймешь в таком аду? Может и сгинул уже.»

Очень было страшно стоять, придерживаясь за плечи раненого д’Эмбекура, возвышаясь надо всеми в качестве превосходной мишени, и за неимением лучшего размахивать шляпой с фазаньим пером. Если бы не авторитет бывалого капитана, перед которым Коммину очень не хотелось сказаться сопляком, он никогда не отважился бы на подобную авантюру. Ну да ладно, пронесло.

Распоряжениям Коммина, в которые д’Эмбекур тоже по мере сил вносил свою скромную лепту, кавалеристы, как ни странно, вняли и спешились. Ещё полчаса неразберихи – и льежская свора, подвывая, откатилась назад. А на рассвете оказалось, что Ги де Бриме, сир де Эмбекур, скончался от потери крови.

После того боя льежское ополчение перестало существовать. Копьеносцы заныкали пики по схронам и вновь превратились в мирных булочников и сукновальщиков, а немногочисленные наемники собрали своё жалованье натурой по окрестным фольваркам и растаяли как дым.

Спустя три дня бургунды уже стояли под стенами города-бунтаря и диктовали смутьянам свои жестокие условия. В Льеже поначалу телились – открывать-не открывать – но потом местный архиепископ выступил в ратуше и все сошлись на том, что против Божьего промысла не попрешь. Льежские ворота растворились перед победителями и здесь Карл собрался взяться за порядок круто, потому что в свете войны с Людовиком его совершенно не устраивала ветренность и переменчивость Фландрии.

Наводить порядок – куда сложнее, чем разводить кровавый беспорядок во имя упомянутого порядка. Карл это понял сразу же, как только решил наказать зачинщиков мятежа по всей строгости, но и справедливости закона. На любом дознании выходило, что либо все невинны, как агнцы, а войною против Карла выступали стихиалии Бирнамского леса, либо уж сожжению подлежит весь город (кстати, зажиточный и живописный), потому что среди членов городского совета и цеховых старшин даже не очень внимательный Карл узнал в лицо больше десяти кулевринщиков с той проклятой дороги.

Ещё меньше определенности осталось после беседы с архиепископом Льежским, к которому, переступив через гордость, Карл обратился за советом.

– Видите ли, сир, – заметил духовный пастырь, похожий на освоившего прямохождение, богословие и человеческую речь сенбернара, – я принял эту епархию не так давно. Пять лет назад. Знаете, как она мне досталась?

У Карла промелькнули в голове не самые почтительные мысли о взятках в папской курии, непотизме и симонии, но он, конечно, сказал: «Не знаю».

– Эта должность считалась прочно занятой ещё лет на пятнадцать, потому что тогдашний архиепископ был персоной уважаемой и в папской курии, и в Сорбонне. К тому же, он никогда не болел. Вакансия открылась слишком неожиданно и Ваш отец, с которым мы когда-то случайно встречались близ монастыря святой Хродехильды, порекомендовал на эту должность меня. А неожиданно она открылась потому, что мой предшественник был средь бела дня разодран льежцами буквально в клочья. Когда убийцы перебрасывались его останками, они балагурили на предмет того, что «Авель также принес от первородных стада своего и от тука их.» Надо сказать, мой предшественник был весьма тучен.

– Скоты, – выдавил Карл.

– Скоты, – согласился архиепископ. – Но самое интересное началось, когда Ваш отец прислал солдат и меня в качестве главного следователя. Оказалось, погибший был человеком интересным. Я уже не говорю о бессчетных доносах на горожан, направляемых в Святейшее Обвинение, и об удвоенной десятине, но ещё архиепископ держал собственную тюрьму и там, скажем так, весьма превратным образом воплощал своё религиозное рвение. Его убийцами оказались преимущественно мужья и братья тех «ведьм», которые…

– Я понимаю, – поспешил кивнуть Карл. Ясности от разговора с архиепископом отнюдь не прибавлялось, а двусмысленностей граф Шароле интуитивно чурался. – Но и Вы поймите, что любое преступление, даже оправданное, нуждается в наказании.

– А я не спорю, – пожал плечами архиепископ. – В уголовном смысле я оправдал всех смутьянов через древние салические уложения, а потом обвинил в чудовищном надругательстве над священным словом и телом убитого. Я повесил всех до единого. Хотя бы уже потому, что не хочу разделить судьбу своего предшественника.

Странно, но признание собеседника, несмотря на привнесение полнейшей ясности, Карла не обрадовало и не вдохновило. Не удивительно, что отец никогда не делился с Карлом подробностями предыдущей фландрской смуты.

В конце концов Карл просто отказался от ответственности, благо на то были вполне уважительные причины.

– Ну вот что, Филипп. Сегодня были плохие вести из Брюсселя. Отец при смерти. Я должен ехать. Я оставляю с тобой солдат и даю тебе лично тысячу экю. Единственный человек, который достоин в этом городе доверия – архиепископ. За капитана с тобой будет младший д’Эмбекур, но на него пока надежды мало, убивается по отцу. Будешь здесь моим наместником со всеми судебными полномочиями. Потом я тебя отзову.

– Но, сир, это слишком большая честь для меня, – начал одуревший Коммин. Его распирала гордость, страшила ответственность, манила тысяча экю. Такие кошмарные деньги ему и не снились.

– Честь нормальная, – сухо сказал Карл, который, как и все властители, недолюбливал подданных, манкирующих монаршей милостью под благовидными предлогами. – Ты неглуп, ты хорошо знаешь фландрскую придурь и, в конце концов, ты не струсил тогда, на дороге. Теперь о деньгах. Двести из них – твой первый разовый пансион. Восемьсот – на дело. Присмотрись к архиепископу, он должен стать нашей опорой в Льеже. Может, ему нужно навербовать пару сотен англичан для порядку – пусть вербует. Или просто мужику захочется вызолотить очередной посох – оплатишь и это. Понял?

– Понял. Мы его хотим подкупить, – сказал Коммин как нечто само собой разумеющееся.

Карл усмехнулся.

– Да. Хотим. Но впредь называй вещи чужими именами. Не «подкупить», а «привлечь на свою сторону», а лучше – «обратить к справедливости».

Карл хорошо держался в седле и ему легко давались батальные экспромты. Карл был практически один, когда, опередив свой отряд на пол-лье, он ворвался в крохотную никчемную деревню, запруженную пехотой короля. Не помню, подыскал ли я тогда уместную строку из Гомера, но зрелище было по-настоящему великолепное: граф Шароле, без лат, лишь в клепаном нагруднике, отчаянно бранящийся скорее от испуга, нежели от присущей ему горячности; Филипп д’Уаньи, знаменосец; Жан Каде, толстый женоподобный здоровяк, сын парижского врача, плута и отравителя; я, юный и златоволосый, как святые воители на плафонах итальянских церквей – четыре всадника в цвету, дворяне из дворян, среди дешевых проходимцев из семей с сомнительной репутацией.