Еще не выходила из головы та мелькнувшая в подземном грохоте догадка. Догадка, которая не только предвосхитила чудовищную развязку, но как бы вызволила ее из небытия возможного. Возможного, но не обязательного…

А на байдарке ходили лет за семь до этого и раз сутки напролет не вылезали из палатки: лил дождь. Бешеный, вдруг пропадающий в своей монотонности ливень, сквозь который доносился иногда далекий вскрик электрички. Сносимые потоком, позванивали камушки о дюралевые весла, что лежали возле палатки.

Наконец дождь перестал, и Леша вызвался зажечь костер. Не просто зажечь, а зажечь с одной спички. «У нас, в тайге…» Колдовал, как шаман, приборматывал что-то и делал пассы – напрасно все. Не только с одной, но и с двух не зажег, с трех, с четырех… А К-ов, у которого не было никакого опыта, непостижимым образом распалил сразу. Сожрав газету, пламя перекинулось на хвою и побежало, побежало, потрескивая и вырастая, а вымазанный сажей, взлохмаченный таежный житель недоуменно и обескураженно смотрел на победителя своими васильковыми глазами. Почему? Да, почему его обходят всегда – даже когда у него все основания быть впереди? В тех же шахматах, например. (Тинишин, хоть и побеждал в первой партии, играл хуже.) Почему именно ему судьба подсунула мифический какой-то театр и бездаря-режиссера? Почему мать отыскалась лишь через столько лет после войны и отыскалась затем, чтобы спустя три месяца умереть? Два раза всего и видел-то ее – когда нашел и когда хоронили. Почему даже настоящего имени своего не знал – всю жизнь под чужим прожил?

Вопросы эти не имели ответа. Наверное, не имели… Но хорошо хоть, не терзали его. Лишь на краткий миг возникали в глазах – как тогда, в лесу, над занявшимся костром, – а после тяжело погружались на дно, и ясные очи вновь доверчиво сияли навстречу миру. Погружались и скапливались в темной пучине, чтобы однажды всплыть оттуда все разом.

На лестничной площадке случилось это. (И тут судьба осталась верной себе, уготовив своему пасынку в качеств смертного ложа холодный заплеванный цементный пол.) Вся его недолгая жизнь сосредоточилась в этом прощальном взгляде – его любовь, его страхи (были же у него страхи!), его надежды, его мысли, его фантазии… Все, все торопливо поднялось вдруг, словно опасаясь уйти вместе с ним, погибнуть, исчезнуть навсегда. И не исчезло, перешло в жену, которая, перепуганная насмерть, приняла-таки этот завещающий взгляд. А что оставалось ей?

Но она была не из тех женщин, которые долго хранят подобный груз. Приятелю мужа, литератору, передала обременительное наследство. Часа полтора просидели у гроба, вдвоем, и она, рассказывая, молодела на глазах, распрямлялась, а он, слушая, тяжелел.

К-ов понимал, что теперь это останется с ним навсегда. Останется, хотя сам не видел, но какое это имело значение!

Спустя некоторое время он вычитал в дневнике Фридриха Геббеля, что каждый из нас, уходя, уносит с собой тайну, которую лишь он один может раскрыть. Он сам, и никто другой… Наверное, думал К-ов, Геббель прав, но прав лишь наполовину. Никто другой не в состоянии раскрыть тайну ушедшего, это так, однако уносит ли ее человек с собой – это еще вопрос. Быть может, здесь остаются, наверху, с живыми, мучая их своей неразрешимостью.

Не оттого ли нам так невыносимо подчас, так тяжело и страшно? Не оттого ли и живет в нас мечта о всеобщем воскрешении, когда каждый придет наконец за своей тайной? Тут-то, освобожденные, мы переведем дух, улыбнемся синеглазо и почувствуем себя легкими и праздничными, как белые цветы на воде.

Сочиняла ли она свои истории, выуживала ли из книг – установить теперь было трудно. Еще тогда позабылись, почти сразу же, как были рассказаны, и теперь никакое усилие памяти не могло воскресить их. Лишь общее впечатление осталось, остались аромат и колорит: что-то сказочное, таинственное, с маркизами и принцессами, с пылкой любовью, верностью до гроба и прочими атрибутами романтического театра.

К-ов был самым, пожалуй, страстным, самым внимательным, самым благодарным слушателем. Не она ли, думалось впоследствии, и растормошила мальчишескую фантазию? Не она ли, дворовая девочка с продолговатым тонким лицом, пробудила вкус к сочинительству? Старшеклассница, так для него и осталась ею, но осталась, разумеется, там, в детстве, куда он, старея, наведывался все чаще, входил, как в хрустальный дворец, благоговейными шагами, дабы укрыться – на краткий хотя бы миг! – от ветров и холода взрослой жизни.

Звали ее Алевтиной. С матерью жила, но время от времени захаживал и отец – веселый, ладный, в сверкающей офицерской форме. Потом уехал с новой семьей на север, но и там не забывал дочери. Писал, рассказывали соседи, письма, деньги слал и посылочки.

Аля не говорила об отце. О матери, впрочем, тоже – да и что говорить! Неинтересно… Среди маркизов обреталась ее мечтательная душа, в воздушном порхала замке и лишь раз опустилась на грешную землю, в самый тяжкий для маленького К-ова, самый беспросветный час.

Бойкот объявили ему. Всем двором, единодушно – столь велико было презрение к негодяю, у которого поднялась рука обворовать полунищую старуху.

На копеечную пенсию жила, одна, подкармливаемая соседями. Кто супа плеснет, кто сунет горячий, из духовки, пирожок, а раз отсыпали с полведра яблок. Старуха тоненько нарезала их и вывесила сушить у двери на августовское солнце. За два дня яблоки сморщились, потемнели, а на третий исчезли внезапно – лишь обрывки сиреневой бечевы болтались на гвоздике, шевелимые ветром. Грешили на мальчишек – на кого же еще! – но кто, кто именно? И вдруг обнаружили сиреневую бечеву с яблочной долькой, одной-единственной, в палисаднике ошеломленного К-ова. Взрослые – те повозмущались и забыли, благородные же детские сердца простить такой низости не умели. Бойкот! Бойкот мерзавцу!

Что означало сие короткое, хлопающее, как выстрел, слово? Бить будут, решил двенадцатилетний К-ов, но оказалось, хуже чем бить. Не здоровались, не замечали, превратили в пустое место, и – удивительное дело! – он, пальцем не касавшийся злополучных яблок, ощущал себя виноватым.

О, какие веселые игры бурлили на площадке, куда ему отныне не было доступа! Какие жаркие споры клокотали там! Как таинственно шушукались! С независимым видом проходил он мимо, чувствуя, как горят в глазницах сухие, чужие какие-то глаза. Но ладно игры, можно в конце концов и без игр, когда же увидел плотно рассевшихся вокруг Али присмиревших ребят, для которых начиналась очередная волшебная история, то ноги его словно прилипли к вымостившему двор неровному булыжнику.

И тут раздался голос сказительницы. Звала его, звала как ни в чем не бывало, спокойно и дружелюбно, но ноги прилипли, и он не мог оторвать их. Оторвать не для того, чтобы приблизиться, а чтобы убежать, спрятаться, зажмурить пылающие глаза. Тогда она поднялась и быстрым легким шагом подошла к отверженному. Ты чего, сказала, идем, я им все объяснила… «Что объяснила?» – выговорил он. «Что это не ты взял». Темные глаза смотрели чуть исподлобья. «А кто?» Аля отвела взгляд. «Какая разница! Главное, не ты… Пошли, все ждут». Так и сказала: ждут, и это означало, что бойкот снят, ей поверили. Разве могли не поверить Але!