выпускать взамен закрытого «Киевлянина» его прежние издатели. Находящаяся в вашей типографии бумага «Киевлянина» ни в каком случае не подлежит возвращению издателям газеты.

5 (18) ноября первый номер «Пролетарской мысли» был напечатан. Примечательная деталь. И формат, и шрифт новой газеты был тот же, что у «Киевлянина»: неудивительно, учитывая, что она печаталась в той же типографии. Но в «Пролетарской мысли» не было твердых знаков на конце слов, хотя еще были «яти». Большевики, таким образом, хотели ускорить процесс «отречения от старого мира».

Хотя декрет Временного правительства об упрощении русской орфографии вышел еще летом 1917 года, но переходить на новое правописание не спешили. Сделали его обязательным те же большевики лише осенью 1918 года, а многие из тех, кто эмигрировали из большевистской России, так никогда на него и не перешли.

В тот же день издатели «Пролетарской мысли» предложили издателям «Киевлянина» сдать им помещение редакции за плату. Получив ожидаемый отказ, они реквизировали помещение, вручив издателям «Киевлянина» следующий ордер:

Революционный Комитет постановил реквизировать под редакцию и контору газеты «Пролетарская Мысль» помещение, занимавшееся до сего времени редакцией и конторой газеты «Киевлянин» в доме № 5, по Караваевской улице.

Всякое противодействие проведению в жизнь настоящего постановления будет караться по всей строгости законов революции.

Председатель комитета Л. Пятаков.

На следующий день Анатолий Савенко, на правах гласного городской думы, внес в думу протест против закрытия «Киевлянина». Дума приняла резолюцию, в которой выразила решительный протест против насилий над свободой печати и предложила Генеральному секретариату «принять меры к осуществлению свободы слова».

Центральная Рада и Генеральный секретариат, по сведениям редакции «Киевлянина», ничего не имели против продолжения выхода газеты (при том, что она, газета, была резко оппозиционна украинской власти). Но большевики не освобождали помещение. Шульгин и Павлина Могилевская обращались в типографию и в редакцию «Пролетарской Мысли» с запросами, когда последняя освободит помещение. Лишь 16 (29) ноября, после соответствующего решения Совета рабочих и солдатских депутатов, типография известила Шульгина и Могилевскую, что с 18 ноября (1 декабря) типография сможет приступить к печатанию «Киевлянина». Действительно, днем 18 ноября (1 декабря) редакция «Пролетарской Мысли» очистила помещение. «Справедливость требует отметить, – сообщалось в заметке в “Киевлянине”, – что большевики разгрома помещения, ими занятого, не учинили»{697}. Редакция и контора «Пролетарской Мысли» 19 ноября (2 декабря) переехала в Центральное бюро профессиональных союзов, на Думскую площадь, 2{698}, а на следующий день – на Крещатик, 16{699}. Одновременно «вследствие сильного вздорожания технических условий выпуска газеты» она подорожала – с 15 до 20 копеек за номер{700} (впрочем, точно так же тогда подорожал и «Киевлянин»).

Это был не единственный случай насилия по отношению к газете в те дни. 3 (15) ноября в типографию «Южной газеты», на Большую Васильковскую, 38, на грузовом автомобиле прибыли вооруженные солдаты во главе со студентом Эрлихерманом и предъявили записку, опять-таки, от Революционного комитета, гласившую, что «предъявитель сего имеет право реквизировать бумагу для нужд комитета». Забрав бумагу на сумму 4000 рублей, отряд удалился. Сотрудники конторы немедленно оповестил о случившемся Генеральный секретариат, штаб округа и милицию. Через час прискакали конные милиционеры под предводительством Анохина. Последний забрал записку революционного комитета, чем его «содействие» и ограничилось. Управляющий конторой «Южной газеты» дозвонился до Пятакова, который подтвердил: распоряжение о реквизиции бумаги действительно сделано им, Пятаковым. Бумага же предназначается для печати объявлений и воззваний в связи с предстоящими выборами в Учредительное собрание{701}. Этим, правда, насилие против «Южной газеты» и ограничилось, и газета продолжала выходить.

На заседании Малой рады 6 (19) ноября Николай Порш заявил, что «реквізиції та труси, які робляться в Київі, переводяться без відома революційного комітету большевиків»{702}. Не приходиться сомневаться, что в большинстве случаев так оно и было. Когда законы начинают «трактоваться» произвольно, число желающих этим воспользоваться, естественно, растет. 2 (15) ноября военный патруль на Сенной площади конфисковал (видимо, по собственной инициативе) 200 экземпляров «Киевской мысли» и 250 экземпляров «Последних новостей». Подобные же случаи – конфискации и требования «прекратить продажу буржуазных газет» – имели место на углу Крещатика и Фундуклеевской, на Львовской, Большой Васильковской, Владимиро-Лыбедской{703}.

Городская дума протестовала против реквизиций помещения у «Киевлянина» и бумаги у «Южной Газеты» – но там, где это было (по ее мнению) необходимо для дела, сама применяла подобные методы. 5 (18) ноября в Киевской городской продовольственной управе (Крещатик, 2) состоялось экстренное заседание городского продовольственного комитета для рассмотрения вопроса «о немедленном осуществлении реквизиции киевских хлебопекарен»{704}. Не позже, чем через два дня, в Секретариат межнациональных дел явились консулы: греческий (П. Гринади), испанский (С. Василиади), персидский (И. Витенберг) и «заявили свій рішучій протест проти реквізиції Київською Мійською Думою хлібопекарень, які належать іноземним підданим». Всего в Киеве было 304 хлебопекарни, из которых 21 принадлежала греческим подданным и 44 – турецким (защиту их интересов взяло на себя испаснское консульство){705}. На тот момент были реквизированы как минимум три пекарни, принадлежавшие грекам: Таганиди, Балису, Туршиану{706}. В Киевской городской продовольственной управе была создана комиссия по реквизиции хлебопекарен. По состоянию на начало декабря она приняла в свое распоряжение и передала новым заведующим, назначенным продовольственной управой, из числа членов профсоюза булочников, 18 пекарен, из которых 14 принадлежало иностранным подданным{707}.

Генеральный секретариат, в свою очередь, создал собственную комиссию. 16 (29) ноября она постановила, что хлебопекарни иностранцев не могут быть реквизированы, а лишь приняты в аренду на основании добровольного соглашения. Несмотря на это, реквизиции продолжались. Через два дня на заседании комиссии был поставлен на голосование вопрос: «Нужна ли реквизиция?». «За» проголосовало 7 человек, «против» – 1 (представитель Общества владельцев пекарен Б. Рабинович){708}. Пытались, правда, достичь соглашения с владельцами, но, видимо, успеха эти попытки не имели. На заседании комиссии 7 (20) декабря представитель городской продовольственной управы А. Васильчук заявил, что, «позаяк арендні умови Київської Продовольчої Управи не були приняті власниками хлібопекарень, то Київська Продовольча Управа мусила хлібопекарні зреквізувати, аби не залишити населення м. Київа без хліба і не допустити до можливих ексцесів. Ця реквізіція проводиться, яко реквізиція для військових потреб»{709}.

Реквизиции, возможно, в какой-то степени помогли, но избежать хлебного кризиса не позволили. Возник дефицит муки, в результате чего некоторые пекарни прекратили выпечку хлеба. К тому времени установилась система снабжения хлебом: домовые комитеты получали готовую продукцию в пекарнях и распределяли ее между жителями. В конце декабря продовольственная управа срочно разработала «паллиативные меры», заключавшиеся в перераспределении