другой мой опекун. Поплавок дернулся почти сразу, я чуть подсек и вытащил первого окуня. На последующие часа полтора-два я превратился в заядлого и азартного рыболова. А рыба все клевала и клевала. Я поймал в итоге сорок окуней, из которых штук пятнадцать были по килограмму – рыбины впечатляющей, впервые мною виденной комплекции. И часть из них немедля увезли – там возле дома уже вовсю готовилась уха. Меня совсем не гордость распирала, а тупое упоение.

И даже второй мой опекун, который каждый раз мне помогал снять рыбину с крючка, чтобы червяк на нем остался, одобрительно мне в спину буркнул, что мастерства не пропьешь. Потом нам свистнули, и мы вернулись в дом. А там уже был стол накрыт, уже уха дымилась и горячие котлеты щучьи горкой высились, а водку по моей просьбе заменили на виски. Вкус был у этого всего – неописуемый.

И мы часа примерно два проговорили ни о чем.

Министр культуры притворялся молчаливым, я припомнил два замшелых анекдота. Мой друг (и он же – импресарио), когда-то державший маленький колбасный завод, с упоением рассказывал о жутких злоключениях колбасного фарша. Он человек непьющий (да еще в хоккей играет, наплевав на возраст), и поэтому две первые же рюмки сильно развязали ему язык. А хозяин – устроитель нашего полета и пирушки, веский и неторопливый Василий Николаевич – повествовал о своих обильных пахотных землях где-то в степной России. Я так о нем и думал: бизнесмен средней руки, а нас выгуливает по просьбе занятого губернатора.

Ах, алкогольный дурак, я не впервые ошибся! Уже когда вернулся, узнал, что на рыбалку нас возил – создатель и генеральный директор огромной авиакомпании «Ямал», заслуженный пилот России, облетевший и полмира, и, конечно, из конца в конец весь Ямал. Как бы я хотел его о многом расспросить! Но было уже поздно. Впрочем, то, о чем я расспросить его хотел, навряд ли он бы согласился мне рассказывать, и это чуть утешило меня.

Ведь в этой непригодной для жизни тундре, над которой мы летели, шло когда-то грандиозное строительство. Рябой палач, отец советского народа, лично благословил эту «стройку 501» – дорогу от Воркуты до Игарки, сквозь Уральский хребет, в параллель Северному морскому пути. Десятки тысяч заключенных гибли здесь от холода и непосильного труда, осуществляя заведомо обреченный проект. И вовсе не случайно это строительство было почти сразу названо Мертвой дорогой и прекращено по смерти «эффективного менеджера», как ныне именуют палача. Природа Севера стремительно переварила все, что успели рабы построить. Но воспоминания тех, кто уцелел, остались.

В вертолете мне почему-то показалось, что мы находимся недалеко (все сверху кажется недалеко) от поселка Абезь, где была когда-то в лагерные времена огромная больница для инвалидов, стариков – ну, словом, для всех, кого уже сломал жестокий Север.

Среди множества памятных крестов и прочих мемориальных сооружений там есть одна небольшая памятная, гениально лаконичная доска: «Здесь лежат тысячи».

Тут умер великий религиозный философ (а еще – историк и поэт) Лев Карсавин, погиб незаурядный искусствовед Николай Пунин (один из мужей Анны Ахматовой). По счастью, выжил изумительный поэт Самуил Галкин (вот оно, везение по-советски: он из-за инфаркта был вычеркнут из расстрельного списка коллег по Еврейскому антифашистскому комитету, брошен в лагерь, уцелел и пять лет прожил на воле).

А еще здесь содержался никому почти не известный писатель со странным псевдонимом Дер Нистер. У каббалистов это слово означает – «скрытый», так именовались мудрецы-праведники, до поры скрытые для глаз современников. Хорошо, что он взял себе псевдоним, а то был бы однофамильцем великого мерзавца нашего времени: от рождения он – Пинхас Каганович. Но нехорошо (задним числом судя), что, уехав из России в двадцать первом году, спустя четыре года возвратился.

Ему до́ смерти хотелось увидать воочию, как живут евреи при советской власти, совершающей такой великий эксперимент. Даже в Биробиджан съездил ненадолго – в сущности, с этой же целью. Он писал на идише и переводил на идиш – Лондона, Золя, Толстого и Тургенева. И усердно он оправдывал свой необычный псевдоним: был тих и не заметен никому. Это спасало его какое-то время, но потом постигла участь миллионов.

Как-то недавно была о нем большая журнальная статья, которая называлась: «Скрытый классик еврейской культуры». Он написал большой роман, принесший ему всемирную славу (а недавно и на русском языке изданный), – «Семья Машбер». А умер он – от неудачной операции в лагерной больнице.

Нет, я, конечно, не об этом расспросить хотел бы Василия Николаевича (Крюк – фамилия его), для этого он слишком молод, но ведь на Ямале столько повидал – ну, что теперь жалеть и убиваться. Мы уже прилетели обратно, и хватило сил у меня вернуться, чуть поспав, в красивый город.

А Салехард и вправду очень красив. Дома в нем – ярко-разноцветные (чтоб уберечься от депрессии среди бесконечной снежной белизны).

Замечательна большая деревянная скульптура сидящего с бубном шамана – дань уважения коренным местным жителям. Огромная скульптура мамонта – вообще дивное зрелище, возле него снимаются все приезжие, уж больно уникальный памятник. Старый паровоз – как память о 501-й стройке, памятник вполне фальшивый, ибо бессмысленна и гибельна была эта стройка и природа победила человека, засосав ее остатки.

А про смерть десятков тысяч зэков я еще вспомню чуть пониже, уже в музее. Он носит имя Иринарха Шемановского, присланного сюда в самом конце девятнадцатого века насаждать православие и сеять культуру: это он собрал тут огромную библиотеку и основал музей.

Все в нем вполне музейно: гигантский скелет мамонта, скелет могучего овцебыка, чучела птиц и животных разных видов (зря такой безжизненной казалась мне тундра из вертолета). Несколько картин на стенах, и возле одной я постоял недолго, смеясь и радуясь. Ибо называлась она – «Ленин на Ямале». И не в том была прелесть, что вовеки на Ямал не заезжал Ильич, а в том, что он стоял перед ненецким чумом, вовсе не тепло одетый, а как будто он в Кремле стоит, и явно что-то говорил, а ему почтительно внимали несколько аборигенов в своих одеждах из оленьего меха. Словом, было много всякого музейного богатства.

Не было только ни единого экспоната, посвященного 501-й стройке, – самого, пожалуй, исторического времени в тихом заполярном Салехарде. С горестным недоумением по этому поводу я и обратился к министру культуры (это он меня сюда привез и мне сопутствовал). Он ответил мне вполне политкорректно (ненавижу это слово, пахнущее лицемерием и блядством, но другого не найду):

– А