…Постояв минут десять во внутреннем дворике и несколько осмелев, я решаю двигаться дальше: ходить гораздо легче, чем стоять, и, кажется, я в состоянии перемещаться. На меня никто не обращает внимания, и можно двигаться куда угодно. Хорошо бы дойти до больничного сквера – там, говорят, до самого снега цветут диковинные цветы, к ним приставлен садовник. Но об этом нечего даже думать, мне нельзя отрываться от корпуса. Значит, выбор один – по тропинке вперед и назад. Но я, удлиняя, меняю маршрут. Каких-то метров двадцать – двадцать пять, короткий поворот налево – и я напротив главного фасада, там, где центральный вход.

Всё, что здесь происходит, понятно сразу и отражено в эпистолярном жанре на заборе, освоенном счастливыми папашами. Хладнокровно прочитав надписи: «Иринка, спасибо за сына!», «Ура, у меня дочка!», «Кто бы мог подумать, я теперь отец» и т. п. в разнообразных вариантах и бегло отметив парад дорогих иномарок, огромных цветочных букетов и камер, буквально заставляю себя подойти к больничному киоску напротив. Мне ничего не надо, но я внимательно рассматриваю бестолковый прилавок и покупаю два лимона, шоколад и хлопья – попытка зацепиться, втиснуться в русло обычной повседневной жизни, которая мне совершенно недоступна и даже не нужна как будто. Меня здесь нет, я где-то далеко, но надо заземляться, хотя бы сделать вид. И я отсчитываю деньги, покупаю. Придет Алеша – я скажу: ходила в магазин. И это будет правдой. Из праздничной толпы папаш вдруг выстраивается нечто вроде очереди перед заветной дверью – с минуты на минуту начнется выписка.

Бросив покупки в пакет и стараясь не оборачиваться в ту сторону, словно боясь усмотреть что-то запрещенное, медленно и старательно возвращаюсь назад, осторожно пересекаю свой дворик и смотрю на часы – целых тридцать минут вертикали. Целая жизнь. Тридцать минут и всего лишь три сокращения – не самых сильных, слава богу. Чувствую страшную усталость, тахикардию и будто бы возросшее земное притяжение, которое всё время нужно преодолевать. Слабеют мышцы – вот она, детренированность, о которой предупреждали. Сейчас это пройдет. Возможно, я чуть-чуть переходила, обрадовалась воздуху и солнцу. Но зато я теперь знаю: это возможно, и надо выходить время от времени, хотя бы иногда, минут на двадцать. Спасибо милой доброй Люсе.

Не раздеваясь – не могу, потом – я лягу, буду петь своей малышке песенки и буду рассказывать сказки. Вот только отдышусь, порадуюсь моменту, приду в себя. Мы обе привыкли к этому ритуалу общения, и я чувствую, что она его ждет каждый вечер. И если вдруг сказка запаздывает, она выдает нетерпение: ворочается, даже крутится как будто и барабанит ножками и ручками. Репертуар один и тот же: «Щелкунчик», «Черная курица, или Подземные жители», «Городок в табакерке», «Снежная королева». «Серая шейка». Тетки на диванах уже привыкли к моим выступлениям и перестали гадать, сумасшедшая я или нет. Однажды я слышала, что Эра им велит делать то же самое, но они, конечно, не делают, а зачем-то собираются возле моей палаты каждый вечер и по часу молча сидят. Чаще всего я рассказываю «Снежную королеву». Я добираюсь до того момента, как олень оставляет раздетую и разутую Герду возле куста с красными ягодами, где ее встречают полчища снежных хлопьев, которые она побеждает словом и попадает в чертоги снежной королевы, и понимаю, что в сказке всё непросто, и это – самая загадочная вещь, написанная для детей. Или для взрослых?

Я почти наизусть ее знаю:

«Герда начала читать „Отче наш“; было так холодно, что дыхание девочки сейчас же превращалось в густой туман. Туман этот всё сгущался и сгущался, но вот из него начали выделяться маленькие, светлые ангелочки, которые, ступив на землю, вырастали в больших грозных ангелов со шлемами на головах и копьями и щитами в руках. Число их всё прибывало, и, когда Герда окончила молитву, вокруг нее образовался уже целый легион. Ангелы приняли снежных страшилищ на копья, и те рассыпались на тысячи снежинок…»

Устроив Пиноккио рядом с собой, я рассказываю сказки, вспоминаю считалочки и пою песенки, лишь бы не думать о том, сколько же мне всего прокапали и вкололи, и вдруг потом это скажется на малышке… Тысячу раз давала себе слово не думать про «вредно – невредно», но, как только угроза выкидыша отодвигается на неопределенное время, эти страхи лезут из всех углов, как андерсеновские чудовища, маршируя по замкнутому кругу. Не в силах обороняться, я читаю «Отче наш», но что-то не видать моих ангелов в шлемах.

Должно быть, заняты, на всех их не хватает.

* * *

– Ну, слава богу, Рита, слава богу, – проговорил знакомый голос, и, с усилием приоткрыв глаза, Маргарита увидела склонившегося над ней испуганного и обрадованного мужа. Всё остальное дрожало, вспыхивало, расплывалось и не имело внятных очертаний.

– Где я? – спросила она одними губами, пытаясь оглядеться и что-то вспомнить, но картинка ускользала, не давалась.

Он это понял и постарался улыбнуться:

– В больнице. Всё хорошо. Теперь всё хорошо, ничего не бойся. Всё обошлось, ты полежишь совсем немного, и я увезу тебя домой.

Маргарита смотрела вопросительно-непонимающе. Муж взял ее за руку, справился с нахлынувшим волнением и стал говорить тихо и бережно, как с ребенком:

– Ты ехала куда-то. Очень скользкая дорога. На повороте тебя вынесло на встречку. Там жуткий поворот, все бьются. А тут еще дождь. И фура. И темно. Но всё обошлось, просто чудо какое-то. И ты скоро поправишься. Правда…

Вдруг судорога исказила ее бледное лицо. Не дослушав, она схватила мужа за рукав и попыталась притянуть к себе.

– Пожалуйста, ты должен им помочь… И мне… Ты должен, слышишь? Ты должен забрать те фигурки сейчас же, скорее, скорее. – Маргарите казалось, что она кричала, но вместо крика раздавался еле слышный шепот, и она в бессилии откинулась на подушку. – Там, на песке, возле моря, где скалы. Тот человек в плаще, ему нельзя позволить…

– О чем ты? Что за фигурки, милая, ты бредишь? – как можно спокойнее проговорил Валерий Николаевич, дотронувшись рукой до лба жены. – Я ничего не понимаю. Фигурки, человек…

– Он здесь, он хочет их убить, а я стояла и смотрела, – продолжала она метаться и умолять, затем попыталась встать, но не смогла и расплакалась, закрыв лицо руками.

Вошла медсестра и быстро сделала укол. Маргарита перестала метаться, закрыла глаза, задышала неслышно и ровно.

Появился врач, разложил перед Реутовым заключение магнитно-резонансной томографии и непросохшие рентгеновские снимки:

– Как я и думал, ничего страшного. Переломов нет, небольшое сотрясение, ну и, как видите, ушибы и порезы. К счастью, удар был скользящим. Потеря крови совсем небольшая, все жизненные показатели в норме. Но она сейчас в глубоком шоке, нужен покой.

– Да, да, спасибо, слава богу. Это чудо, что она выжила, вы понимаете, настоящее чудо! Ее вырезали сорок минут, и я не поверил глазам: жива! Машина – вдребезги, а она… Не представляю, что она могла делать на том шоссе, в том месте…

– Да, повезло невероятно. За две недели пятый случай на этом повороте, все насмерть. Давно пора поставить знак, чтобы сбрасывали скорость.