«Короны». Заведение было полно обычных субботних завсегдатаев, и мы смеялись и шутили до закрытия. Молли не было, она больше не ходила туда. Но в тот субботний вечер я чувствовала себя особенно счастливой и баззаботной. И дело было не только в действии спиртного. Когда-то алкоголь помогал мне позабыть все мои тревоги, переносил в иной мир, где не существовало ни забот, ни проблем, а будущее рисовалось в розовом свете. Иногда по совершенно необъяснимой причине спиртное заставляло спорить, скандалить, причем в такие периоды мне всегда хотелось грязно ругаться. Я и мысли облекала в эти слова — куда было до них словарю Молли! Первый раз я поругалась с одной из женщин — завсегдатаев заведения, но она вела себя достойно. И именно поэтому мне нестерпимо захотелось врезать ей по губам. Это агрессивное чувство даже усилилось, когда я в темноте нетвердой походкой поднималась по склону холма. Отец встретил меня тем самым взглядом, который приберегал для подобных оказий по субботам.

— Какого черта ты на меня так смотришь? — набросилась я на него. — Да, я напилась. И что такого? Это единственный способ сбежать из чертовой клетки. Да, это тюрьма, и ты в ней тюремщик. Я бы сбежала из этой дыры много лет назад, если бы не ты. Я могла бы работать ради дочери, обзавестись своим домом, а вы держали меня здесь — ты, и Сэм, и эта сволочь по соседству.

И тут отец ударил меня — первый и последний раз в жизни. На следующее утро я встала, согнувшись под тяжестью стыда, и твердо решила взять себя в руки, но в субботу вновь очутилась в баре.

Когда подобное агрессивное чувство, вызванное выпивкой, овладело мною вторично, оно было целиком направлено на Дона Даулинга. Я смутно помню, что стояла в кухне с хлебным ножом в руке, уверяя себя, что если сейчас ворвусь в соседнюю кухню, то захвачу его врасплох — он и руки не сможет поднять. Не знаю, что удержало меня от моего намерения.

В один из субботних вечеров Констанция вновь заставила меня вернуться в прошлое, но в тот раз настроение у меня было прекрасным, и я была в ладах со всем миром. В сумерки я шла через мост, мурлыкая песенку, которую услышала в тот день в баре: «Вот и настал час расставанья…» И тут я увидела Констанцию, которая разговаривала с двумя девушками. При виде меня она демонстративно отвернулась. Но я все равно решила подойти.

— Ч… что… ты делаешь… здесь… втакоепозднеевремя? — начала я, пытаясь расставить паузы между словами. — А? Давай-ка живо домой.

Констанция даже не посмотрела в мою сторону, зато две другие девушки изумленно уставились на меня. Я уже собиралась было добавить: «И вам тоже пора спать», как она метнулась прочь. Я сурово кивнула девчонкам и двинулась дальше, пытаясь идти как можно ровней, поскольку знала, что они смотрят мне вслед.

Но когда я вошла на кухню, Констанция уже поджидала меня. Ее бледная кожа казалась еще белей, карие глаза потемнели и пристально смотрели на меня:

— Ты!.. Ты!.. Позоришь меня. Как ты вела себя на мосту? А Джин и Олив, они из моего класса… о… — Это «о» получилось у нее как-то устало, потом она добавила — Я ненавижу тебя. Ненавижу тебя. Ты слышишь?

Где-то в глубине моего мозга быстро собирались нужные слова, но выговорить их я не могла. Словно им надо было перепрыгнуть через некую пропасть, а они были не в состоянии сделать этого.

— Я услышала о тебе еще кое-что, — продолжала дочь. — У тебя был и другой ребенок, верно?

Ощущение радости, вызванное моим добрым другом виски, покинуло меня. И хотя я была пьяна, меня вновь наполнила боль, которую я испытывала обычно в трезвом состоянии. Только сейчас она была еще больше.

— Ты всех позоришь, ты порочная особа. Тетя Филлис права, от тебя всегда были лишь одни неприятности. Ты перессорила дядю Сэма и дядю Дона, разрушила ее семью, а сейчас… сейчас… как я посмотрю им в глаза в понедельник? Я ненавижу тебя! Слышишь? — последние слова она произнесла слишком тихо, чтобы я сочла их просто девичьим гневом. Это было взвешенное, обдуманное заявление.

Я уже обрела дар речи и готова была защищаться, но вместо этого, не сказав ни слова, обошла ее и направилась в подсобку. Констанция поднялась к себе, с грохотом захлопнув дверь комнаты. Пять минут спустя из гостиной пришел отец. Я сидела, уставившись в огонь.

— А чего же ты ожидала? — просто спросил он.

Я не ответила, даже не повернулась к нему, и он ушел обратно в комнату, прикрыв за собой дверь. Но закрыл он ее тихо.

Ночь была бессонной; утром я слышала, как Констанция встала и ушла на раннюю службу. Когда она вернулась, я уже, как обычно приготовила завтрак и молча поставила перед ней тарелку с яичницей и беконом. Отвернувшись к плите, я услышала ее шепот:

— Прости меня.

Не ответив, я взяла чайник и вернулась к столу. Дочь стояла передо мной, опустив голову.

— О, мамочка, прости меня, — поддавшись порыву, она обняла меня, и я крепко прижала ее к себе.

— Ничего, ничего, все в порядке.

— О, прости меня.

— Не за что тебе просить прощения.

— Какая я все-таки скотина… и мне все равно, что говорят о тебе люди.

Я погладила дочь по волосам, взглянула поверх ее головы в окно, широкое, бескрайнее небо висело над холмами. «И мне тоже», — подумала я. Но я знала, что это не так. Потом, повинуясь внезапному импульсу, я решила рассказать ей все. Усадив Констанцию на стул, я села напротив.

— Ты уже достаточно взрослая, чтобы услышать то, что я скажу тебе сейчас. У меня был еще один ребенок, это правда. Его отец… он и был твоим отцом.

Ее мокрые ресницы вздрогнули, широко раскрыв глаза она уставилась на меня.

— Да, это случилось через несколько лет после твоего рождения. Но он не знал, что ты родилась, он вернулся и… и… — и вот она, величайшая ложь, — мы должны были пожениться. Понимаешь, шла война, было так трудно — и то, и другое, и третье. Как-то вечером мы договорились встретиться, но он не пришел — его убили в тот день.

— Кто-то говорил, что он из Брамптон-Хилла.

— Он не из Брамптон-Хилла, он был из Франции.

Констанция снова моргнула и не без удовольствия произнесла:

— Значит, я наполовину француженка?

— Нет, только на какую-то частичку, потому что он и сам был наполовину французом.

Я смотрела