— Но ты знаешь, где сейчас мальчик?

— В последний раз я видел его, когда мальчику было семь лет, когда подошел к концу договор по его воспитанию, за которое я платил из своего кармана.

— Орландо Бокканера, — произнес Тангейзер. — Значит, насколько тебе известно, он все еще жив и находится в Эль-Борго?

Руджеро кивнул. Тангейзер взял с конторки статуэтку Девы Марии и сунул Руджеро в руки.

— Клянись Святой Девой, клянись своей жизнью, которой ты запросто можешь лишиться, проклятием, на которое ты обречен, если солжешь.

— Клянусь всем, — сказал Руджеро. — Клянусь кровью Христовой.

— Орландо Бокканера. — Тангейзер снова повторил имя, словно заклинание. — Ты так и не рассказал графине, что сделал? Почему?

— К тому времени, когда я отдал младенца семье Бокканера и вернулся из Эль-Борго, госпожи Карлы уже не было, ее отправили на галере в Неаполь. Брачный контракт был заключен. Я больше никогда ее не видел. Мой хозяин дон Игнасио любит, чтобы все делалось аккуратно.

— Да уж.

Тангейзер подумал о Карле, и его сердце сжалось. Запертая на вонючем корабле, еще не успевшая отправиться от родовых мук. Сраженная горем и бесчестьем, обреченная на неведомые ужасы чужой, далекой земли. И все это всего в пятнадцать лет. Уже не в первый раз Тангейзер становился свидетелем бездушия и жестокости, с которыми средиземноморские франки обращались с собственными родственниками, особенно когда речь шла об опозоренной фамильной чести. А внебрачные связи доводили их до безумия. До убийства. Тангейзер сам не отличался излишней деликатностью, когда требовалось действовать жестко, но от этого дела у него закипала кровь. На ум ему пришла одна мысль.

— Что ж, — произнес он, — я и сам люблю, когда все делается аккуратно.

Руджеро откинулся назад на своем стуле.

— Ты дворецкий, значит, осведомлен обо всех делах дона Игнасио? Во всяком случае, о том, как ведутся счета, как собираются налоги и прочем?

— Обо всем, сударь. Его светлость посвящает меня во все свои дела.

— И у тебя хватит знаний и умений, чтобы составить простой документ, скажем, что-то вроде предсмертного завещания, последней воли покойного — дескать, господин такой-то желает привести в порядок все свои земные дела?

Руджеро уставился на него.

— Ты что, язык проглотил? — спросил Тангейзер.

— Да, я могу составить подобную бумагу.

— И она будет обладать законной силой? То есть законники, представляющие церковь, не смогут ее оспорить?

— Этого я не могу сказать. По меньшей мере на завещании должна быть подпись свидетеля, почтенного человека с хорошей репутацией.

— Он стоит перед тобой.

Руджеро поерзал на стуле.

— В таком случае есть надежда, что бумага получит законное признание, остальное зависит от ловкости адвокатов.

— Проблемы надо решать по мере их возникновения. — Тангейзер помахал свидетельством. — Если священник отдал тебе это, значит, тебе ничто не угрожало. Зачем же ты хранил бумагу с таким тщанием?

— Я надеялся, что леди Карла однажды вернется.

— А ты никогда не думал написать ей?

— Часто. — Руджеро съежился под взглядом Тангейзера. — Я слишком боялся. Того, что снова разразится скандал. Недовольства дона Игнасио. Его гнева.

Тангейзер вспомнил существо, гниющее у камина внизу.

— Я не виню тебя за это, — сказал он. — Как бы то ни было, леди Карла здесь. В Эль-Борго.

Руджеро вскочил на ноги, словно она сама вошла сейчас в комнату.

— Она в долгу перед тобой, — сказал Тангейзер. — Как и я. Вот.

Он достал свою перламутровую коробочку. Открыл крышку и вытряхнул две пилюли Грубениуса на ладонь. Они поблескивали, маслянистые, желтые, в свете лампы. Руджеро смотрел на пилюли.

— Эти камешки — самое сильное лекарство из всех известных. Опиум, квинтэссенция золота, минералов и лекарственных отваров, известных только мудрецам. Они снимают боль, облегчают самые страшные душевные муки, наполняя человека блаженством. Но в большом количестве они сказываются губительно даже на самом крепком организме. Если же человек нездоров и слаб, страдает от невыносимой боли, они принесут ему облегчение. И кто усомнится в предсмертной воле такого человека, особенно если его воля состоит в том, чтобы завещать всю собственность обожаемой дочери?

Руджеро понимал благородную цель подобного заговора, но верный слуга в нем был возмущен. Он ничего не ответил.

— Вот ты усомнился бы в подлинности подобного завещания? — спросил Тангейзер.

— Нет, — ответил Руджеро.

— Прекрасно, — сказал Тангейзер. — Тогда неси перо и бумагу. — Он убрал в карман свидетельство о крещении. Интересно будет посмотреть на лицо Карлы, когда она станет это читать. — Потом, — добавил он, — ты приведешь дону Игнасио священника. Такой черной душе, как у него, потребуется последнее таинство, которое может предложить ему церковь.

* * *

Суббота, 9 июня 1565 года

Мыс Виселиц

Луна села, и они ехали при свете звезд вслед за своим хитрым мальтийским проводником. Они ехали, заглушив звяканье упряжи, позволив коням самим отыскивать дорогу среди овечьих троп и предательских ущелий. В небе над горными хребтами хвост Козерога указывал им дорогу на юг. Они выбрались из холмистой местности, свернули на восток, к побережью, следуя за Глазом Горгоны. Они не встретили ни одного турецкого патруля. Никто не произносил ни слова. Как это странно, думал Тангейзер, — так путешествовать в обществе убийц, которых до сих пор ни разу не видел. Да еще ночью. Тяжесть золотого обруча на запястье вселяла в него уверенность: «Не за богатством и славой, а ради спасения своей души». Свидетельство о крещении в кармане подбадривало его. В предрассветной прохладе он привел тридцать пять рыцарей шевалье де Луньи на вершину горы Сан-Сальваторе, где они остановились и оглядели открывшуюся перспективу.

Над землей внизу стелился туман. В нем, меньше чем в полумиле от этого места, мерцали дотлевающие угли лагерных костров на мысе Виселиц. Одиночный яркий костер обозначал границу лагеря, Тангейзер представил, как часовые греют над огнем руки и разговаривают о доме. Рыцари были в полудоспехах и без щитов. Их лошади вообще не были защищены доспехами. Монахи-воины спешились и удлинили стремена, готовясь к атаке. Чтобы животные не волновались, им закрыли морды шелковыми шарфами и повели их вниз по склону холма к заливу Биги. В тысяче футах от костра они остановились в доходящем до колена тумане, словно кучка призраков, только что явившихся из нижнего мира, и, нетерпеливо поглядывая на восточный горизонт, принялись разминать затекшие руки. Вода была слишком темной, чтобы увидеть ее, и на фоне их молчания ритмичный плеск волн казался громким. До резни еще оставалось время, и рыцари опустились на колени рядом со своими конями, накинув поводья на сгиб локтя. Они перекрестились, склонив головы к рукоятям мечей, двигая губами в беззвучной молитве.