– А вот, к примеру, – говорю, – в Испании дома куда добротнее. Очень добротные в Испании дома.

Бывший монтер спрашивает:

– А чего это вы мне сейчас про Испанию говорите?

Смотрю, в его лице недовольство зреет. Я-то сказал приличия ради. Дай, думаю, умный разговор поддержу. Сам-то я в Испании не был, мне один человек в электричке рассказывал. Интеллигентный такой, в пальто с карманами. Сразу видно, много повидал. Ну, так вот, монтер смотрит на меня с открытой неприязнью. А я тоже, знаете, не люблю, когда на меня с неприязнью смотрят, да еще с открытой.

– Может, говорю, мне соображение в голову пришло. Где это прописано, чтобы человеку рот затыкали и соображение не давали высказать.

Тут он совсем завелся. А второй с ним, скрипач по происхождению, знай себе подъелдыкивает.

– Вы бы, – говорит, – на себя лучше посматривали.

Ну, теперь и я обиделся.

– А может, – говорю, – мне не нравится на себя посматривать. Может, я себя давно уже видел. Может, у меня, говорю, есть другие интересы, куда посматривать.

Смотрю, притихли. Ну, думаю, помирились. Идем дальше. Хорошо так идем, ровно, друг другу на ноги не наступаем. Одним словом, душа в душу идем. Я еще подумал: другие идут, руками размахивают, того и гляди в глаз засветят. Нет чтоб рядком пойти, культурно. Ну, идем мы, значит, а людей вокруг ни души. Под ногами никто не путается. Подошли к дому. Домик такой обшарпанный, с виду ничейный. Ан нет. Смотрю, тот, что с нами третий, бывший иногородний, гордо так в свой карман залазит и ключ оттуда достает. Ну, думаю, зажились. Никакой умеренности в людях не наблюдается. Ладно, поднялись на крыльцо. Гляжу, замешкались что-то, прямо толчею устроили. Ну, я попытался внутрь протиснуться, а иногородний мне путь преграждает. Ну, думаю, новое дело.

– А что ж это вы, – спрашивает, – калоши не сымаете?

Ну, я, понятно, возмутился.

– Вы, – говорю, – меня буквально в неловкость вгоняете. Мне, говорю, неясно, почему я должен калоши сымать.

А сам на окна поглядываю. Смотрю, занавесочки на окнах тусклые, выцветшие. Ну, думаю, у самого занавесочки тусклые, а других заставляет калоши сымать. Смотрю, он не унимается. Вытаращился на меня, как не у себя дома. А мне, к слову сказать, калоши совсем не с руки сымать. У меня на носке приличная дыра зияет. Что это, думаю, за порядки. Чай, не у королевы в палатах! Где это видано, чтобы люди на дачу носки без дыр надевали. Это буквально против всяких приличий выходит. А этот иногородний, как назло, взгляд с меня не спускает. Ну, думаю, дело плохо. А сам виду не подаю.

– А вот в Испании, – говорю, – совсем даже калоши не сымают.

Он весь от возмущения краской пошел. Аж заикаться начал. Тут скрипач подходит. Я глаз скосил. Смотрю, он уже без калош, как мать родила. Пригляделся. А носки-то у него целые, новехонькие. Вот, думаю, что творится. Как люди нынче охамели, никакой совести за душой не осталось. Скрипач спрашивает:

– А почему это вы нам своей Испанией в нос тычете? Может быть, нам это неприятно.

Ну, я тоже за словом в карман не полез.

– Мне, – говорю, – к примеру, тоже неприятно, когда мне калошами в нос тычут.

Смотрю, и монтер туда же линию гнет.

– Мы, – говорит, – люди простые, испанской цивилизацией не избалованные.

Пришлось снять. Пустили в комнату. Смотрю, стол стоит, зеленый. На обеденный вроде не похож. Все рассаживаться стали. Пока я размышлял, они почти все места заняли. Ну, думаю, тут не до размышлений. Хоть бы за каким столом место застолбить. Может, у людей кроме как на этом столе пообедать негде? Что ж теперь, совсем не обедать? Уселся кое-как. Иногородний из серванта мешок парусиновый достает и бац, на стол опрокидывает. Это до чего ж, думаю, граждане докатились! Это при их-то частной собственности. Как свиньям блюда подают. Слыханное ли это дело, чтобы в мешках блюда подавали! Еще ладно бы в каких, а то в парусиновых. Пригляделся, а там фишки. Я давеча по телевизору такие же видел. Там один гражданин так заигрался, что ему даже супруга от дома отказала. Дай, думаю, поиграю. А ну как денег выиграю. Может, дом себе куплю. Смотрю, монтер фишки сгреб и начал всем раздавать. Рукой машет, и все норовит мимо меня. Ну, я, понятно, жду. Глянул. Батюшки! Фишек-то нет больше. Я прямо вспотел. Это что ж такое делается, граждане: одним все, а мне ничего? Такая демократия, думаю, ни в какие рамки не влезет.

Смотрю, монтер встает, этак важно приосанивается и горло начищает. За вроде речь толкнуть намеревается.

– Деньги, – говорит, – кончились, денег больше нет.

Вот тебе на, думаю.

– Позвольте, – говорю, – я, может, не вчера родился, и уважение к себе имею. Мне, знаете, тоже частная собственность не помешает.

Они ни в какую. Скрипач и говорит:

– Не ссорьтесь, граждане! Буквально неприятно, как вы тут перебранки устраиваете. Ладно бы из-за чего. А то из-за частной собственности.

Тут монтер с иногородним притихли. И правильно сделали. Кому охота в переплет попадать. Тема-то душком попахивает. Тут я и проснулся. Хорошо, думаю, что у меня частной собственности нет. Ни здесь, ни в Испании. И вряд ли уж будет. А все потому как хожу ногой со временем.

На даче – 2

Когда память, обходя лавины обид, несуразиц, обманутых ожиданий, возвращается к чудеснейшему, счастливейшему времени моего раннего детства, я понимаю, что мое открытие себя произошло на даче, летом, когда я, проснувшись раньше обыкновенного, появляюсь из белого кокона спутанных простыней, одеял, щекочущей бахромы пледов и, приоткрыв рукой путь потоку желтого света, выныриваю на поверхность, в мир воздуха и дневной радости, переживая миг неповторимого восхитительного блаженства.

Помню диван с двумя белесыми валиками. Прямо над ним висит репродукция картины «Грачи прилетели». Моя детская кровать стоит напротив, и я, засыпая, разглядываю причудливые зигзаги, чернеющие на бело-голубом фоне, которые подобно скачущим буквам сплетаются и расплетаются в моем сонном воображении, а потом и вовсе сливаются в темное бесформенное пятно.

Не исключаю, что в своих мрачноватых снах я изживал какие-то застарелые комплексы, пронзительную любовь-ненависть к дачным товарищам, с которыми проходило мое познание себя, пугающие неясности, отравляющие мое детское воображение, но сразу хочу отметить, что категорически не приемлю Фрейда, с его дотошным анализом сексуальных фантазий, с его хмурыми, унылыми эмбрионами, утомленными любовными шалостями будущих родителей. Сны всегда были и остаются до сегодняшнего дня моей неотъемлемой сущностью, моим вторым я, и я хорошо помню, что в детстве скрывал этот факт от родителей, и уж тем более от детей, с которыми рос, никогда не зная точно, можно ли этим гордиться или следует стесняться. Помню один из них, сублимирующий несбыточную мечту, состояние, которое я впервые испытал, посмотрев метерлинковскую «Синюю птицу», и которое по грустной иронии судьбы преследует меня все годы моего изгнания. В этом сне моя маниакальная, глубоко запрятанная мечта овеществляется, и я снова на даче, среди знакомых, когда-то разноцветных домиков, а теперь уже одинаково бесцветных, но удивительно узнаваемых по каким-то совсем другим, далеким от материальности, признакам. Помню мгновенный укол разочарования от увиденного, когда память тщетно пытается уцепиться за мелкие, дорогие мне приметы прошлого, и в сознании проплывает череда предметов и явлений, которые я оставил в этом месте и уже не надеялся осязать снова. Сквозь магический кристалл своего настроения я с пронзительной четкостью вижу отцовский автомобиль, удаляющийся по песчанке, минующий то место у дороги, где впервые переживались мною счастливейшие мгновения обладания мечтой. В этом месте, у самой обочины, где неподалеку темнеет перелесок, чуть в стороне стоит старое дерево с гладкой матовой корой, куда прилетала черная бабочка с сиреневыми крыльями. С чувственной ясностью я сознаю, что бабочка у меня в сачке и теперь останется со мной навсегда, вижу чудесные переливы на ее крыльях, которые не погаснут, даже когда она заснет, и я невольно сравниваю ее с картинкой из журналов о животных, которые мне выдавал отец в моменты педагогического рвения. Моя магическая бабочка – ожившая картинка, одушевленная, миниатюрная копия вечности, отныне принадлежащая мне одному.