о кризисе детерминизма и его преодолении, но из контекста видно, что он при этом имеет в виду детерминизм старого образца, односторонний, идеализированно-упрощённый, игнорирующий диалектическую противоречивость и реальную сложность мира, природы. Фактически автор ведёт речь о неизбежности новой, более адекватной формулировки законов природы, о формировании нового типа рациональности.

Все эти онтологические и гносеологические новшества, проникшие в науку и философию XX века, Пригожин характеризует не просто как неклассические, но и прямо «постмодернистские». «Как показал Джон Р. Сёрл, постмодернистская философия с её идеей разрушения бросает вызов западным традициям в том, что касается природы истины, объективности и реальности… Кроме того, роль эволюции, событий в нашем описании природы постоянно возрастает»[263]. Возникновение новой разновидности знания, свободной от ограниченностей и пороков классического рационализма, «предвкушал» (выражение Пригожина) Джеймс Максвелл, выдающийся английский физик XIX века.

В том же направлении проявил свою философскую интуицию и Лев Шестов. В самом деле: описанный Пригожиным мир классической науки, тесный, как клетка, для свободного, креативного по природе человеческого духа, – это и его, Шестова, тесный, невыносимый окружающий мир. Но не только мир знания, науки, а и возведённой на их основе культуры (которая в современном постмодернистском дискурсе именуется «репрессивной»). Философия Шестова – бунт против обрисованного выше детерминизма во всех его ипостасях: гносеологическом, онтологическом, социокультурном.

Есть известное изречение: «Если бы математические аксиомы напрямую задевали жизненные интересы людей, то они, эти аксиомы, конечно, опровергались бы». Это – о Шестове, это его ситуация, его случай. Всеобщность научных истин и норм морали, довлеющих над человеческой субъективностью и индивидуальностью, затрагивали его глубоко личностно, даже интимно. Шестов совершил своё отталкивание от классики и переход к нонклассике не интеллектуально только – он пережил его экзистенциально, всем существом. Но свой эмоциональный пафос, свои глубинные созвучия и противостояния Шестов выражал всё-таки рациональными средствами. Отсюда – единство «правополушарного» (интуитивно-образного) и «левополушарного» (логического) в его творчестве. Отсюда же излюбленные жанр и стиль его философствования: свободный эссеизм, симбиоз философии и литературы, литературной критики, полемичность, публицистичность.

То был бунт во имя свободы, против необходимостей разного рода; прежде всего против «незыблемых» законов науки, а также законов нравственности, сковывающих, подчиняющих себе суверенную волю человека. Шестовский порыв к свободе высоко ценят современные отечественные исследователи его творчества. «Свобода и индивидуальность, не подавляемые никакими необходимостями и всеобщностями, это и есть главное «за» в думе-страсти Л. Шестова, – пишет, в частности, Н. В. Мотрошилова. – …Это ценности, которые Л. Шестов бескомпромиссно защищал всю свою жизнь и которые мы, его соотечественники, в прошлом то и дело теряли как раз из-за склонности ко многим компромиссам, но вот сегодня почувствовали к ним особый вкус»[264].

Как уже отмечалось, исследователи постмодернизма, да и сами его приверженцы, называют (не без оснований) непосредственным предтечей данного направления Ф. Ницше[265]. Л. Шестов в известном смысле воплощает, олицетворяет собой эту преемственную связь провозвестника с преемниками и последователями. (Не надо забывать, что Шестов – один из зачинателей богатейшей русской ницшеаны, вписанной в хронологические рамки Серебряного века. Две его книги, изданные в самом конце XIX и самом начале XX века, были посвящены осмыслению и специфической интерпретации учения Ницше – в сопоставлении с творчеством великих русских писателей-мыслителей Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского.) От экзистенциализма С. Кьеркегора и дионисизма Ф. Ницше ведёт своё начало линия острой критики классического европейского рационализма, кстати, продолжающаяся и в современном постмодернизме. Шестов перенёс основные постулаты и доводы ницшевского антирационализма на русскую почву, продолжив и углубив его до пес plus ultra. Такая прививка «опыта адогматического мышления» Ницше тогдашнему древу русской философии имела позитивное значение и составляет одну из несомненных заслуг Л. Шестова.

Критика рационализма идёт у философа одновременно по ряду направлений. Она имеет немало аспектов, включая гносеологический и онтологический. Если вспомнить фундаментальную для Ницше дихотомию «дионисизм – аполлонизм», то Шестов заявляет себя принципиальным дионисистом, невольником и выразителем этого дисгармонического, хаосогенного, иррационального начала. Везде – в бытии, в научных теориях, даже в религиозных учениях – философ обнаруживает не единство и гармонию, а противоречия, разломы, несоответствия, исключения из нормы (патологии). То есть – изначальное несовершенство мира и человека.

Этим отвержением всякого единства в мире, любых упований на консонанс, гармоническую сопряжённость его слагаемых Шестов чрезвычайно близок к воззрениям современных постмодернистов. Процитирую в подтверждение одно выразительное место из статьи ведущего теоретика французского и мирового постмодернизма Ж.-Ф. Лиотара. «В XIX и XX веках мы по горло сыты террором. Мы дорого заплатили за всяческую ностальгию – примирение понятия и чувства, прозрачного и коммуникационного опыта. За всеобщим требованием расслабления и успокоения зреет желание нового террора, осуществляющего фантазм обладания реальностью. Ответ таков: война целому, засвидетельствуем непредставимое, усилим противоречия, спасём фамильную честь»[266]. Параллели, созвучия вполне очевидны.

К сказанному следует добавить ряд замечаний, помогающих лучше понять позицию философа.

Сам Шестов не пользовался ницшевскими терминами – мифологемами «аполлонизм» и «дионисизм» (хотя, несомненно, мысль его вращалась в орбите этих понятий). Для обозначения того гармоничного, светлого, иллюзорного начала, которое у Ницше именовалось аполлонизмом (также – синоним одностороннего рационализма), русский философ прибег к более привычному на слух слову: «идеализм». Последний стал главной мишенью его критики. Шестовская критика «идеализма» бьёт по прекраснодушному, неоправданному оптимизму различных утопических построений, воздушных замков, воздвигаемых на базе рационалистических теорий и учений. И это делает её столь же актуальной для начала XXI века, как это было в начале ХХ-ого. Но нельзя не отметить при этом, что Шестов упростил для себя ницшевскую трактовку данной проблемы. У автора «Заратустры» оба начала – дионисическое и аполлоническое – важны для жизни, они взаимодополнительны; у его последователя эта гибкая соотносительность исчезает, элиминируется.

Философия Шестова есть некий аналог нынешнего постмодернизма, с его пафосом анти-Просвещения и антиутопизма. Вместе с тем, очевидно, что общий взгляд Шестова на мир приобретает глубоко пессимистический характер – более безотрадный, чем у его знаменитого предшественника.

Здесь уместно сказать о том субъекте, с позиций которого Шестов взирает на рационализированный наукой, моралью мир, яростно отвергаемый им. В этом пункте у Ницше и Шестова есть как сходство, так и существенное различие.

В центре антропологии того и другого находится «меньшинство». Но в случае Ницше это – аристократический круг избранных, обладателей воли к власти, обобщаемый образом Сверхчеловека. Шестов же выступает как выразитель и защитник позиций тех неудачников, к которым природа и Судьба оказались особенно безжалостными, сделав их болезненными исключениями из общего ряда, из остального, «нормального» человечества. К чему им абстрактные, общезначимые истины науки, нормы морали, благие религиозные предписания?