на этот вопрос, надо учесть неоднозначность и многообразие интерпретаций катарсиса за всю историю существования данного понятия. «Катарсис» буквально означает: «очищение»; традиционно его трактовали как «просветление», «примирение», «облегчение», «разрядку», – но не только. Некоторые крупные эстетики (в частности, Дьердь Лукач в своем труде «Своеобразие эстетического») предпочитали иную расшифровку: «катарсис» есть потрясение для воспринимающего. Причем потрясение, присущее не только действию трагедии, но и искусству в целом, во всем многообразии его видов. Сказанное дает основание считать эффект воздействия произведений Л. Андреева не чем иным, как особой разновидностью катарсиса – катарсисом-потрясением.

Категорию трагического обычно противопоставляют понятию «мелодраматического». Но в творчестве Л. Андреева эти два понятия заметно сближаются, синтезируются. Мне уже однажды приходилось писать, что в содержании мелодраматического преобладают две эмоциональные доминанты: трогательное чувство и патетический протест против явной несправедливости, откровенного зла[250]. К явлениям, вызывающим трогательные, сентиментальные переживания в человеческой душе, Андреев неоднократно обращался в своих ранних рассказах, святочных и пасхальных, но в зрелый период творчества он отказался от этой доминанты. Зато пафосный протест против коренной несправедливости жизни был включен в его поэтику трагического и усилен. Писатель, можно сказать, частично «мелодраматизировал» трагический катарсис.

Говоря о поэтике трагического в творчестве Л. Андреева, в особенности о его концепции «онтологического трагизма», нельзя обойти вниманием отношение писателя к христианскому вероисповеданию, к религиозному мировоззрению вообще. Этот вопрос был остро-актуальным и одновременно болезненным для многих представителей интеллигенции Серебряного века. Достаточно вспомнить религиозный критицизм Д. С. Мережковского и В. В. Розанова, отвергавших православную ортодоксию и желавших обновить христианство путем вливания в него языческой жизненной силы, энергии. В эти годы наблюдается обострение интереса к гностицизму. Не остался в стороне от этих процессов и Леонид Андреев. Автор книги проявляет должный такт, необходимый для обсуждения столь сложной темы, всемерно старается избежать упрощений. Говоря, что Андреев никогда не был религиозным человеком, исследовательница вместе с тем справедливо отмечает, что христианство оказало на него значительное влияние. Как художник и рефлектирующий интеллигент, он жил исторической памятью христианства, активно использовал арсенал его идей, образов, символов. Свою цель писатель видел в том, чтобы воссоздать, оживить традиционные евангельские сюжеты и мотивы в новой, альтернативной, «ревизионистской» трактовке и тем самым подвергнуть их радикальному сомнению. Здесь он следовал, конечно, традициям гностицизма.

Эта общая установка была реализована им в рассказе «Елеазар», в повести «Иуда Искариот», где всеми презираемый предатель изображен самым верным и самоотверженным из учеников Иисуса. Тема жестоких испытаний силы религиозной веры, заставляющая вспомнить о ветхозаветном Иове, высокохудожественно воплощена писателем в рассказах «Молчание» и «Жизнь Василия Фивейского». Герои обоих произведений, священнослужители, претерпев многочисленные, страшные жизненные испытания, отрекаются от сана и веры, ибо «небеса пусты».

Неудивительно, что большинство представителей русской религиозной философии – современников Андреева просто его «не замечали», никак не отзывались на андреевские «провокации». (Кстати, иначе, как «провокацией», трудно назвать резко антирелигиозную пьесу Л. Андреева «Савва».) Но теперь, сто лет спустя, видимо, пришло время для объективного анализа «богоборческих» произведений писателя-бунтаря, сути его расхождений с традиционным христианским миропониманием. Собственно, это и делает А. Н. Киселёва в своей книге, делает непредвзято и достаточно успешно.

В своей общей, резюмирующей оценке трагического творчества Леонида Андреева исследовательница отмечает: «Важно и то, чего нет в творчестве Андреева. Нет высокомерной иронии и безграничной игры, столь частых в постмодернизме. Нет спокойного принятия абсурда и построения поэтики на его основе, которые находим у Беккета и Ионеско. Нет холодного философствования на темы людских страданий, отличающего многих экзистенциалистов». «Зато есть подлинные боль и скорбь, отличающие настоящих трагиков, и есть стремление (не всегда успешное и состоявшееся) победить зло в его многообразных формах силами искусства». С этими итоговыми, выношенными и прочувствованными, суждениями автора книги нельзя не согласиться.

В заключение своего, может быть, слишком затянувшегося предисловия хочу высказать личное мнение ещё по двум немаловажным, на мой взгляд, вопросам: о глубинной актуальности темы, освещённой в данной книге, и о качествах, проявленных её автором.

Об актуальности.

XX век закончился. Л. Андреев видел и отразил в своём творчестве, по сути, только начало столетия. Мы же сегодня, на правах потомков, имеем возможность мысленно обозреть всю его ретроспективу. Это столетие не зря назвали катастрофическим и трагическим.

XX век был веком войн: двух мировых и десятков локальных, захватнических и антиимпериалистических, национально-освободительных. Главным событием жизни старшего поколения россиян стала Великая Отечественная война против фашистской Германии и её сателлитов, победа в которой потребовала величайшего напряжения народных сил, оплачена миллионами человеческих жизней.

XX век принёс с собой революционные и контрреволюционные движения, вылившиеся в ожесточённую классовую борьбу и террор с обеих сторон.

На арену истории вышли массы. Трагедии приобрели массовый характер.

У всех этих трагедий, невиданных по глубине и масштабу, была и есть весомейшая духовная составляющая. XX век вобрал в себя кризис и противоборство различных ценностей, идеалов, ценностных ориентаций. Он продемонстрировал беззаветную веру в идеалы – вплоть до фанатизма – одних и трусость, предательство других. Искренние, но губительные заблуждения одной части социума смешались, переплелись с бесстыдным перебежничеством в противоположный лагерь другой его части – прямо «по Леониду Андрееву».

Сфера трагического является сейчас не просто ареной научной полемики, академических дискуссий, но и предметом острой идейной борьбы. Основные факты трагических событий минувшего столетия известны всем, признаны всеми. Противоборство же идёт вокруг той или иной, адекватной или неадекватной их интерпретации. Именно здесь имеют место множество упрощений, вольных или невольных, передержек, прямых фальсификаций. Мы просто обязаны разобраться во всём этом клубке – сложном, запутанном.

У части наших соотечественников наблюдается симптом «атрагизма», или «дефицита трагического сознания». Даже находясь в объективно трагических обстоятельствах, человек становится неспособным осознать, пережить их трагическую суть.

Леонид Андреев был одним из тех, кто предчувствовал катастрофизм начавшегося века. Он лишал своих читателей иллюзий относительно спасительной мощи культуры и благости человеческой природы. Тем самым он готовил и нас, отдалённых своих потомков, к постижению «метафизики» XX столетия (хотя бы post factum).

В России начала XXI века и третьего тысячелетия наличие или отсутствие трагического сознания, его глубина или поверхностность становятся одним из решающих факторов развития общества и личности. Состояние трагического сознания может быть либо тормозом, либо ускорителем нашего дальнейшего движения вперёд. С этой точки зрения, книга А. Н. Киселёвой о Л. Андрееве, номинально – историко-литературное исследование, представляется мне актуальной и насущной в куда более общем и глубоком смысле – духовно-историческом.

О «субъектном», «авторском» аспекте данного исследования.

Прежде всего хочется отметить научную смелость А. Н. Киселёвой. Она взялась за тему, зияющую обширным