В обоих текстах мы также находим «коллектив воскресителей», возглашающий призыв к «Лазарю» и несущий заряд возрождающей народной воли. Критик и социолог Ю. Н. Давыдов высказал мысль, что у Блока в период написания «Двенадцати» «идея теургического значения искусства начинала перерастать в теорию искусства “жизнестроения”» [Давыдов 1971: 26]. Блок в 1918 году часто встречался с бывшими богостроителями Горьким и Луначарским (которые не забыли свои «ошибки» прошлого и критику Лениным их богостроительства, но остались верными им, хотя и скрывали это). В этом контексте важна запись в дневнике Блока от 26 января 1918 года о том, что Луначарский, прощаясь с ним после собрания Комиссии по изданию классиков, назвал его «товарищ Блок» (7:322–323; см. [Дикушина 1987: 277]). Блок этому, по-видимому, обрадовался, судя по тому, что специально отметил в дневнике факт «одобрения» его большевиком как «товарища». Поэт в это время также намеревался вместе с К. И. Чуковским стать соредактором книги о Горьком [Вайнберг 1981: 369]. Блок уже после революции 1905 года начал следить за творчеством и деятельностью Горького, хотя и не всегда, но, случалось, сочувствовал ему как «писателю из народа» [Там же].

Возвращаясь к блоковскому Христу, идущему сквозь снежную бурю впереди Двенадцати теперь уже неуязвимым, следует заметить, что с церковным Спасом на «золотом иконостасе» его роднит немногое. Христос «Двенадцати» — это Христос Революции, конечное воплощение самого человечества, идеал, к которому оно стремится. В предводителе Двенадцати нет ничего «сверхъестественного». Сколь бы ни был он совершенен, он не более чем венец длительных процессов биологической эволюции и последующего исторического развития человечества, породивших в конечном итоге поколение, которое совершило революцию и создаст Нового человека, по крайней мере будет «мостом» к окончательному совершенству будущего духовного человечества. На поколение «Двенадцати» была возложена миссия теургической задачи по достижению человечеством совершенства и бессмертия. «Человек» Горького приобретает «товарищей» в блоковской поэме.

Сверхчеловеческого, но не сверхъестественного Христа «Двенадцати», наверно, лучше всего рассматривать не только как по-новому увиденного библейского Христа, но и как идеал, ждущий воплощения. Онтологически его можно понимать как фейербаховскую проекцию человеческих мечтаний о совершенстве, а также как образ сверхчеловека Заратустры или даже как призрак из «Коммунистического манифеста» Маркса в том смысле, что он эманация будущего, видение, которому предстоит стать реальностью. По-видимому, он может быть уподоблен и «эфирному» Христу антропософов, ожидающему своего превращения в реальное божество, «видимое для всех». При этом, в частности, Р. Штейнер видел Второе пришествие как воскрешение «божественного Я» внутри человека [Rosenthal 1980: 118]. Другой источник блоковского Христа как иконы во главе крестного хода можно обнаружить в «Жизни Иисуса» Ренана, книге, которую Блок читал, когда работал над «Двенадцатью» (7: 318). Ренан видел историческую фигуру Христа как личность, которая заставила «род человеческий сделать самый крупный шаг на пути к божественному» [Ренан 2004: 189][147]. Если исторический Иисус Христос благодаря некоему высшему усилию воли сделал такой гигантский шаг к совершенству, то Исус Христос из поэмы Блока на пороге Нового мира завершает его дело окончательного, бессмертного воплощения человека. Каким же будет этот человек?

Он будет свободен от «злого огня» вожделения, как и вообще от любой зависимости от природы; согласно теургии спасения, выдвинутой Соловьевым; он Андрогин, как его представил философ в статье «Смысл любви». Огонь разрушительных страстей превратился у него в сияние библейской Неопалимой купины[148]. Сверкающая и искрящаяся вокруг блоковского Христа «снежная россыпь жемчужная» (359) не сжигает, а только излучает свет, как алмаз в статье Соловьева «Красота в природе», который, хотя и состоит из того же «сырья», что и легко сгорающий уголь, становится «светоносным» в своей новой ипостаси бриллианта.

Когда «низменная страсть» будет покорена, чарующая женственность сможет вновь войти в мужской мир воинов-апостолов. «Двенадцать» убивают в своей душе женственный элемент («бабу») и после этого существуют как бы во всецело мужском мире подвига. Но идеальное человечество не может быть навсегда сведено к одному лишь мужскому началу. Бессмертное человечество признает женщину будущего равной мужчине и создаст условия для высшей, чем только плотская, любви между ними. Любовь будущего будет эротико-эстетической, а не сексуально-детородной, любовью вечно мужественного и вечно женственного, Логоса и Софии. Этот брак воссоздаст то «божественное сходство», что некогда было заложено в человека истинным Божеством Света. Поэтому Катька, наивная «роковая женщина», русская Афродита из народа, не исчезает из «Двенадцати» после своей печальной земной кончины, но возвращается в новой ипостаси вечно женственного. Убитая Катька воскресает в андрогинном Христе «Двенадцати».

Наверно, не следует искать конкретные детали в образе андрогинного Христа, например какие-либо приметы Петрухи. Как свидетельствует Ю. П. Анненков, иллюстратор поэмы, по указаниям Блока он «убрал» у своего изначального Христа все специфические черты, «заменив его прозрачным и бесформенным силуэтом» [Анненков 1991: 68]. В этом силуэте можно увидеть «знак» Катьки, но «знаков» Петрухи нет. Тот ведь еще не слился с Христом в финале поэмы, и ему, по-видимому, предстоит еще долгий путь, пока он и его товарищи-апостолы не настигнут Христа, окончательно поняв, кто он. Силуэт андрогинного Христа, однако, является гарантией того, что когда-нибудь все люди постигнут «смысл любви» и найдут его в андрогинном Христе, который благословляет эту высшую форму любви.

О таких перспективах говорит и образ «бродяги» в первой главе поэмы. Сутулящийся бродяга, которого подзывают к себе проститутки, которые только что провели собрание на тему «тарифов» на их услуги, а теперь хотят поцеловаться с ним (349), — не бездомный нищий, как может показаться на первый взгляд, но скрытый лирический герой поэмы, тесно связанный с самим Блоком. Поэт был глубоко вовлечен в современные ему события и считал своим долгом быть их свидетелем и летописцем. Зимой 1917/18 года он часто бродил по улицам Петрограда, пытаясь осознать глубинное значение исторических событий, которых одновременно боялся, страстно желал и о приходе которых «пророчествовал». В записи от 13 января 1918 года он отмечает, что «бродил, бродил» по всему городу (9: 384), продуваемый холодным ветром. Блок пишет также о нехватке хлеба в городе (9,383; см. также 6: 58), включая в число недоедающих и себя. Эти подробности сближают поэта с бродягой, стоящим на пронизывающем ветру (3:349) и разговаривающим с проститутками, в то время как толпа требует «хлеба». Бродяга-поэт разделяет «черную злобу, святую злобу» народа по поводу как былых, так и нынешних несправедливостей.

Этот близкий к народу странствующий поэт в финале «Двенадцати» станет тем, кто зовет «вдаль», предвестником Христа будущего. В январе 1918 года Блок написал набросок драмы об андрогинном Христе, окруженном блудницами, среди которых есть и прекрасная Мария