испытанию на прочность и сохраняющая только вечное. Думается, еще немного, и Двенадцать поймут, что путь «вдаль» (356) под знаменем Неведомого предводителя — это и их путь.

Бессмертное человечество

То, что выше говорилось о Христе и его «невредимости от пуль», нуждается в уточнении. В какой-то момент и Он падает и умирает, что ранее, насколько мне известно, не было замечено критикой. Однако он встает из мертвых, «смертию смерть поправ», как и подобает Христу. В главах 11–12, маршируя через некое новое измерение, двенадцать красногвардейцев стреляют в своего скрывающегося в снежных вихрях и сугробах Предводителя, принимая его «за незримого врага» (356), — и убивают его. В этих главах двенадцать бойцов находятся посреди страшной бури; захваченные ею, они не видят друг друга «за четыре за шага» (356), и не понимают, ни куда идут, ни куда следует идти. Их единственными ориентирами являются уже упомянутый снежный столб-столп и красный флаг, мгновениями мелькающий среди снежных вихрей. Но даже эти два ориентира пропадают, когда Христос исчезает в «сугробхолодный» (358), то есть «падает», застреленный, и умирает. Кроваво-красное знамя, символ новой веры («кровавая чаша» была символом старой) падает вместе с ним, а снежный вертикальный столб превращается в горизонтальный сугроб. Словом, как евангельский Христос, так и Христос «Двенадцати» умирает, убитый теми, что не знают (но поймут), что творят, чтобы доказать бессилие смерти своим возвратом к жизни. Но если библейского Христа воскрешает его небесный Отец, или же он воскрешает себя сам (он и Отец «одна суть»), то в поэме Блока Христа воскрешают его «товарищи» (или «други своя», говоря словами Федорова).

Когда таинственный Предводитель Двенадцати исчезает в снежном заносе, его апостолы (которые еще не знают, что являются таковыми) восклицают в унисон: «Кто в сугробе, выходи!..» (358) И несмотря на враждебность этого возгласа — ведь они уверены, что их преследует «неугомонный враг», — Христос «повинуется» и выходит из снежного сугроба вместе с флагом, чтобы снова шагать перед ними и указывать путь из холодной пустыни настоящего в светлое грядущее. Христос в поэме «воистину воскресе из мертвых» и теперь, «поправ» смерть, сам навеки «невредим», как будут невредимы и пока еще смертные люди. Евангельские роли Лазаря и Христа как бы меняются местами: Христос-предводитель выходит из снежного (су)гроба, слушаясь призыва «выходи», как некогда Лазарь вышел из погребальной пещеры, когда раздался призыв Христа «иди вон» (Ин. 11: 43). Призыв «выходи!», произнесенный трижды в двенадцатой главе, как и дважды повторенное слово сугроб, несомненно, вызывают в памяти библейский эпизод воскрешения Лазаря, эпизод, которому Федоров придавал огромное значение, видя в нем повеление Бога человечеству начать дело воскрешения мертвых. Кроме того, выбор глагола со значением «прятаться» («хорониться»; 358) вызывает ассоциации с погребением (похоронами) — Христос, очевидно, «хоронился», чтобы его «товарищи» (други его) разбудили его от сна смерти. Так или иначе, перед нами сцена «воскрешения Исуса» — только в ней не Бог воскрешает Сына своего и не Богочеловек воскрешает самого себя. Наоборот, смертные люди (сторонники Нового мира) воскрешают Бога в богостроительском духе новой веры.

Правда, двенадцать апостолов Нового мира лишь символически совершают акт воскрешения, сами не понимая ни своей новой роли, ни значения всего происходящего накануне наступления бессмертного Нового мира. Но когда-нибудь их символический призыв («выходи!») станет сигналом к подлинному воскрешению. И тогда весь народ и в конечном итоге все человечество претворит свое стремление в гигантскую силу, способную победить смерть. Жертвенная смерть отдельного человека, сколь бы он ни был благороден (исторический Иисус), не может изменить законы природы; братские усилия, направленные на уничтожение смерти (и тех, кто ее поощряет), однако, способны изменить то, что было неизбежностью со времен грехопадения, когда Демиург захватил власть над Землей. Намеки на положительное «беззаконие» уже есть.

Например, в девятой главе показано, что послереволюционный Петроград освобожден от городовых, этих стражей Старого мира. Подобно храброму дурачку Петрушке, герою кукольных представлений, с одинаковой легкостью побеждающему смерть и городового, мудрый простак Петруха и его товарищи из поэмы Блока, действующие в карнавальном театре Революции, упразднили все «старые законы», освободив город от буржуазного надзора. Когда условия для утверждения новых законов, не противостоящих свободе и в конечном счете уничтожающих смерть, созданы, коллективный призыв к Лазарю, о котором говорилось выше, станет сигналом, возвещающим всемогущество человека.

Сила коллективного воззвания к Исусу — в единстве его; для укрепления «новых законов свободы» необходимо братское равенство внутри объединенного человечества, как живого, так и мертвого. Как указывал Федоров, не существует большего неравенства, чем неравенство между живыми, которые неизмеримо богаты, и мертвыми, пребывающими в состоянии абсолютной нищеты. Подлинная революция преодолевает «социальное» неравенство между живыми и мертвыми и укрепляет идею «жизни для всех навсегда». В революционном Петрограде закладывается фундамент истинного равенства: ранее униженные проститутки и презираемые бедняки начинают осознавать свое человеческое достоинство и то, что все связаны чувством братства. Поэтому восклицание «Подходи — поцелуемся!», которое раздается в первой главе (349), не должно быть истолковано как предложение сексуальных услуг, но как приглашение обменяться братско-сестринским «пасхальным» поцелуем, подтверждающим, что все — товарищи в новом Христе.

Слово «товарищ» повторяется в «Двенадцати» восемь раз, как правило, в ситуациях высокой эмоциональной напряженности. Эмоциональность этого ключевого слова усиливается интертекстуальной связью между блоковской поэмой и горьковской лирической сказкой «Товарищ» (1906), действие которой разворачивается в растленном Петербурге. Внезапно в тусклой и унылой столице звучит музыка «простого светлого слова» [Горький, ПСС 7:163] — слова «товарищ», рожденного событиями 1905 года. Это «жизнетворящее и объединяющее слово» [Там же: 164] превращает «униженных и оскорбленных» обитателей этого города в людей, как, например, в сцене с проституткой, к которой подходит «человек, каких она не встречала до этого дня». Он — по всей видимости, интеллигент-революционер — называет ее «товарищем», навсегда меняя ее самооценку [Там же: 165]. Это слово преображает и одного из городских нищих. Хотя в 1907 году Блок писал о горьковской сказке без особенного восторга [Блок 5: 100], он, по-видимому, не забыл о мотиве «братского сближения» в «священное время» революции — некоей новой Пасхи и нового «христосования». Блок, как уже говорилось выше, относился к творчеству Горького с (амбивалентным) сочувствием, признавая его врожденную талантливость как писателя из народа, но не всегда принимая его склонность к прямолинейному дидактизму.

Ему нравилась «Исповедь» Горького, в которой он видел произведение одновременно народное и художественно полноценное (ср. [Крюкова 1987: 235]); финал этой повести и концовка «Двенадцати» содержат некий богостроительский пафос. Роднит оба текста и мотив крестного хода, символизирующего марш эволюции и истории к триумфальной — ив «Двенадцати» уже внеисторической — Цели.