Эйхманс и Ягода применяли свою железную логику показательных учреждений не к местам, демонстрировавшимся иностранцам, а к тем, где использовался подневольный труд, и к предполагаемым районам для поселения высланных. Они основывались на очевидных связях между перевоспитанием и политическим просвещением (отражавшим мощный дидактико-пропагандистский порыв большевизма), а также между индустриализацией и пролетаризацией с сопутствующей им физической и экономической эксплуатацией. Все это было связано с идеей труда как искупления, под чем был готов подписаться и Горький — для того, чтобы, как мы увидим далее, приравнять Соловки к Болшево. Развешанные на Соловках большие красные транспаранты — которые поначалу приковывали взгляды заключенных, но вскоре становились незамечаемой частью окружавшего ландшафта — воплощали соединение физического труда и изменения человека. «Чтобы другим ты снова стал, тебя трудлаг перековал», — гласил один из транспарантов на бывшем монастыре. Гораздо чаще в системе ГУЛАГа можно было встретить лозунг, представлявший собой более грубый призыв к усердному труду: «Через труд — к освобождению»{491}. Надпись над входом в нацистский лагерь Освенцим «Работа делает свободным» хотя и в другом контексте, но имела тот же смысл. Основным отличием ГУЛАГа от Освенцима было прежде всего отсутствие в первом планового систематического уничтожения людей и возможность возвращения.

Культурно-идеологическая программа Горького являлась в некотором смысле столь же фантасмагоричной, как и дикие фантазии Эйхманса и Ягоды. Сводить роль писателя к оправданию режима и фальсификации информации об имевшихся преступлениях — значит преуменьшать его новаторство. Горький стремился ни много ни мало к переопределению правды-истины, что выразилось в возникшей в это время теории «двух правд», одна из которых относилась к прошлому, а другая — к создаваемому обществу. В Соловецком лагере писатель воспринял определенный аспект жизни трудовой колонии и назвал это правдой, характерной для будущего общества, повторяя ту же схему, что и использовавшаяся при демонстрации иностранцам образцовых учреждений. Как показал Дариуш Тольчик, очерк Горького о Соловках стал весьма плодотворным текстом, которому многие подражали и который наметил переход от «революционного дискурса о терроре, мести и классовой чистке» 1920-х годов к «педагогическому дискурсу о перевоспитании и ресоциализации через принудительный труд». Существование лагерей, ставших ГУЛАГом, более никто не оправдывал — им дали другое определение, или, как и массовый террор, они просто открыто не обсуждались{492}. На самом деле новаторство Горького выходило далеко за рамки лагерей. Он помог усовершенствовать стратегию обобщения моделей будущего до уровня доктрины. Это стало, пожалуй, его главным вкладом в сталинскую культуру. Такая возможность была предоставлена писателю в результате его примирения с режимом.

Расположенный далеко на севере, секретный концентрационный лагерь, который Горький посещал в качестве «знатного иностранца», был тесным образом связан с одной из самых известных достопримечательностей социализма: постоянно демонстрируемой иностранным гостям коммуной для перевоспитания малолетних преступников в Болшево. Оба учреждения находились под контролем ОГПУ/НКВД, и Горький сыграл ключевую роль в их истории. Однако существует еще целый ряд скрытых взаимосвязей.

Возможность привнести кусочек будущего в настоящее с помощью образцовых организаций и показательных учреждений была важна не только для Горького, но и для большевистского руководства. Суровые до жестокости меры первых лет революции пытались оправдать наступлением светлого будущего. Однако какие причины могли заставить основателя и первого председателя ВЧК Железного Феликса Дзержинского заняться бездомными детьми? Почему Дзержинский, Ягода и другие чекисты играли столь большую роль в создании в Болшево, недалеко от Москвы, детской колонии, которая через несколько лет после своего открытия в 1924 году получила всемирную известность? В 1921 году Дзержинский, по сути, возглавил комиссию ЦИК по улучшению жизни детей, которая прежде всего должна была принять меры против катастрофического роста числа беспризорников, каковых в начале 1920-х годов насчитывалось в стране уже до семи миллионов. Беспризорничество стало не только насущной внутренней проблемой, но и настоящим бедствием, сказывавшимся на международной репутации СССР: ничто так не шокировало гостей из Европы и США, как детская беспризорность. Детская и подростковая преступность в начале 1920-х годов стала значительной проблемой Москвы, где находилось больше всего иностранцев.

Легче всего предложить объяснение, которое представило бы ситуацию в наиболее выгодном свете: коммуна должна была служить целям облагораживания вселяющего ужас ОГПУ, накапливая солидный запас положительных отзывов. Эта цель была достигнута в международном масштабе, поскольку колония, удобно располагавшаяся в сельской местности в 27 километрах от Москвы, стала образцово-показательным учреждением для распространения достижений советской уголовно-исполнительной системы в области перевоспитания преступников. Были и идеологические причины: в Болшево особо пристальное внимание, уделявшееся молодежи как будущему нового порядка, сочеталось с принципом, согласно которому среда формирует нового человека. Коммуна была удачной формой социализма в миниатюре, крошечной частью колоссальных, грандиозных проектов нового порядка. Очевидно, однако, что Болшево было дорого Дзержинскому задолго до того, как оно стало образцово-показательным учреждением (что произошло фактически уже после его смерти в 1926 году). Посещение коммуны было одним из «немногих развлечений», которые он себе позволял; однажды он признался наркому юстиции, что эти ребятишки с давно не мытыми физиономиями — его лучшие друзья, что среди них он может отдохнуть, а также найти в них и поддержать массу талантов{493}. Дзержинский всегда был известен своим железным фанатизмом, но в последнее время его стали изображать как «растущую силу умеренности» внутри ГПУ и партийного руководства в период между 1921 и 1926 годами, когда он неуверенно дрейфовал в сторону восстановления «баланса между террором и согласием»{494}. Возможно, роль в спасении бездомных детей в Болшево позволяла ему в какой-то мере оправдывать жесточайшие репрессии против неисправимых врагов революции?

По данным одного из бывших чекистов, дезертировавших из рядов ОГПУ, выходцы из трудовых коммун этого управления составляли значительную часть кадрового состава советских спецслужб{495}. Пожалуй, еще важнее тот факт, что ВЧК потеряла контроль над лагерями и тюрьмами в период перехода к нэпу (1921–1922 годы), когда ее главные конкуренты — комиссариаты юстиции и внутренних дел — выдвинулись в первые ряды поборников соответственно переобучения и экономического самообеспечения заключенных{496}. Болшево и две другие известные детские коммуны, в Люберцах и Харькове, предоставили ВЧК/ОГПУ возможность проявить себя в обеих указанных областях. Горький, как и другие выдающиеся посетители, помог привлечь внимание к «достижениям» чекистов.