Макаренко внимательно изучил опыт Болшево и позаимствовал оттуда ключевые педагогические элементы, такие как самоуправление и доверие, для своей системы. В ней он объединил самодисциплину и групповую солидарность, на которые делался особый упор в Болшево, с хорошо отлаженной системой военизированных игр, униформы, особых физических упражнений, а также «социалистического соревнования», основанного на соперничестве и строгих наказаниях. Последние элементы этой системы вызвали жесткое неприятие и прямые нападки со стороны педагогического сообщества эпохи нэпа. Среди противников данного подхода была и Крупская, которая в центральной прессе окрестила макаренковскую колонию им. Горького «школой для рабов». В июле 1928 года Макаренко со своими коммунарами посетили Болшево — «старшего брата» Харьковской коммуны им. Дзержинского; особенно сильное впечатление произвели на них хозяйственно-экономические успехи коммуны ОГПУ. В то же время Макаренко отметил, что в некоторых аспектах практики Болшевской коммуны очень сильно отличались от его собственных. У него в коммуне было принято соблюдать большую дистанцию между педагогами и их подопечными, чем в Болшево, где Погребинского воспитанники называли «дядя Сережа». По иронии судьбы, то влияние, которое Болшевская коммуна оказала на Макаренко в 1930-е годы, когда она пользовалась международной известностью, оказалось сразу же забыто, как только Болшево стало запретной темой в период Большого террора, — и это при том, что методы Макаренко возобладали в педагогике и смежных областях. Написание с 1929-го по 1933 год «Педагогической поэмы» — самой значительной и в дальнейшем канонизированной работы главного педагога страны — осуществлялось при самой активной поддержке Горького{521}.

Илл. 4.3. Максим Горький (сидит в первом ряду) и Антон Макаренко (стоит) во время посещения писателем Трудовой колонии им. Горького для беспризорных детей. Визит в колонию-коммуну в июле 1928 года стал частью широко разрекламированного турне Горького по СССР, отмечавшего его возвращение из-за рубежа для поддержки «сталинской революции». После визита Горький покровительствовал подающему большие надежды педагогу. (Фотоархив РИА «Новости».)

Превращение Болшевской и Харьковской коммун ОГПУ в образцовые учреждения для показа иностранцам также было связано с тем, что Горький покровительствовал Макаренко. Представляя педагога в самом выгодном свете, Горький тем самым популяризировал работу этих коммун (а также второй по времени создания трудовой коммуны ОГПУ в бывшем монастыре в Люберцах в окрестностях Москвы). Горький одобрил и две книги Погребинского: «Трудовая коммуна ОГПУ» (1928) и «Фабрика людей» (1929). Эти работы, написанные прежде всего для советского читателя и объединявшие идею коммуны с великой советской идеей «нового человека», были важны и для успешного сочетания рассказа о происхождении коммуны и ее достижениях с той версией, которую преподносили заезжим иностранцам. Примеры того, как чекисты доверяли детям, отпуская их из тюрьмы без конвоя, или выдавали вожаку деньги на еду для всей группы, иллюстрировали принципы самоуправления и, по выражению Погребинского, указывали на то, что здесь не было «ни малейшего намека на принуждение». Вслед за Горьким Погребинский называл успешное перевоспитание одним из «чудесных достижений» советской республики. Реакция иностранцев на происходящее являлась для него своего рода проверочным тестом для них же: «Враги злятся, а доброжелатели с восхищением и любовью смотрят на фабрику переработки людей»{522}.

Когда основатели и попечители систематизировали основные принципы функционирования коммуны для представления их прогрессивной общественности, стало возможным появление кинематографического шедевра Николая Экка «Путевка в жизнь» — межрабпомовского фильма, впервые показанного 1 июля 1931 года, который рекламировал коммуны ОГПУ массовой аудитории внутри страны и за рубежом. Сверхпопулярный и первый советский полнометражный звуковой фильм увлекательно демонстрировал превращение одичавших, униженных, вороватых уличных беспризорников в обладающих чувством собственного достоинства сознательных тружеников. На первый план здесь выдвигалась тема эмоциональных уз и доверия, тогда как вопросы запутанного происхождения системы самоуправления коммуны и сам факт наличия детской безпризорности оставались в стороне. Многое показанное в фильме совпадает с тем, как описывал жизнь коммуны Погребинский в 1928 и 1929 годах. Более того, консультантом картины был чекист М.Г. Типограф, имевший прямое отношение к реально существовавшим коммунам. Николай Баталов, сыгравший роль мудрого и добродушного начальника коммуны, неоднократно встречался с Погребинским в Болшево. Иван Кириллов (Йыван Кырля), сыгравший Мустафу, исправившегося вожака, марийца по национальности, убитого в конце фильма неисправимым преступником, много раз приезжал в Болшево, чтобы изучить поведение воспитанников. Фильм пользовался феноменальным успехом внутри страны и за рубежом. В новых, звуковых кинотеатрах Москвы, Ленинграда и других городов он шел в течение года; фильм получил высокие награды на Венецианском кинофестивале, а его немецкая версия демонстрировалась в 25 кинотеатрах Берлина. К ноябрю 1932 года картина была показана в 27 странах. Сочувствующие западные интеллектуалы, включая Эрвина Киша, Мартина Андерсена-Нексё и Ромена Роллана, хвалили фильм за его социально-политическую направленность. При этом именно «эпические» мотивы, которые так понравились Роллану, вызвали гнев воинствующих «пролетарских писателей», упрекавших «Путевку в жизнь» в «сентиментально-гуманистической» безмятежности{523}. Развлекательные особенности фильма и овладение новыми технологиями определенным образом усиливали смысловой посыл дидактического пролога, впечатляюще прочитанного актером В.И. Качаловым: гуманный и доверительный подход к детям в трудовой коммуне есть советское решение проблемы детской беспризорности и перевоспитания малолетних преступников вообще. Все это соответствовало традиционному принципу демонстрации достижений социализма зарубежным гостям.

Болшевская колония представляла значительную ценность для советского государства, но не на всех гостей она производила одинаковое впечатление. Реакция иностранцев на Болшево была следствием их отношения к другим достопримечательностям коммунизма. Из отчетов гидов видно, что чрезмерные похвалы и готовность обобщать были весьма распространенным явлением. Джордж Бернард Шоу в 1932 году очень прочувствованно писал о советских детях в одном из колхозов, причем он нашел их «настолько чудовищно цивилизованными, что… [его] первым побуждением было обозвать их шайкой несносных маленьких марксистских педантов». К тому же он не сомневался в том, что Россия уже решила проблему «знаменитых диких детей» с помощью таких учреждений, как Болшевская коммуна, и с удивительной доверчивостью утверждал, что все исправительные учреждения в СССР уже стали фактически неотличимы от фабрик и ферм. Однако как и на других объектах, демонстрировавшихся иностранцам, некоторые гости при посещении коммуны были настроены скептически или враждебно. Что до скептиков, то, например, у Габриэль Дюшен (антифашистки, члена французского общества дружбы) определенные подозрения возникли после того, как она «случайно» встретилась с франкоговорящим молодым коммунаром при обстоятельствах, слишком напоминавших рассказы об образцово-показательных тюрьмах. Андре Жид вспоминал, как коммунары развлекали его рассказами о своих прежних преступлениях, превращениях и «совершенствах нового режима» и у него возникло ощущение неубедительности от их грубых, психологически сомнительных публичных свидетельств, «странно» напоминавших слова новообращенных верующих: «Я был грешником; я был несчастен; я творил зло; но сейчас я понимаю; я спасен; я счастлив»{524}. Складывалась определенная параллель: благосклонно настроенные наблюдатели делали просоветские выводы, а антисоветски настроенные скептики выражали иногда и необоснованные подозрения. Один американский гость произвел «крайне неблагоприятное впечатление» на своего гида, когда высказал сомнение в том, что англоговорящий мальчик действительно член коммуны и что восьмичасовой рабочий день — это здесь норма. Двух австралийских журналистов назвали «скрытными», что было безусловным признаком появления у них сомнений, особенно по сравнению с тем энтузиазмом, который демонстрировали гости, настроенные просоветски{525}.