Соловки Горького и его «союзный» цикл в широком масштабе воспроизводили выработанные в 1920-х годах принципы представления советских достижений иностранцам, но теперь адресовали их массовой советской аудитории. Во-первых, это постоянное противопоставление проклятого царского прошлого («Мертвый дом» Достоевского) и советского настоящего. Прием, с помощью которого достигался данный эффект в «союзном» цикле, — это личные воспоминания Горького, ставшего свидетелем грандиозных преобразований. Например, его очерк о посещении бакинских нефтепромыслов начинался с воспоминаний об адском кошмаре, который он видел там в 1892 и 1897 годах, а затем повествование стремительно переходило к описанию чувства нового коллективизма и рабочей гордости, «фантастики», которые он наблюдал теперь{473}. Во-вторых, в произведениях, написанных для иностранцев, надо было суметь выдать будущие достижения за уже свершенные, а реально достигнутому придать большую ценность с учетом того, чем оно может стать в будущем. В цикле то и дело встречались такие фразы: «…воля и разум трудового народа изменяют фигуру и лицо земли» — и делался основательный акцент на детях и молодежи как на новых людях будущего{474}.

Наконец, существовала задача регистрации и представления в лучшем свете всех основных революционных «достижений». В середине 1920-х годов был проведен ряд заседаний по выработке согласованной стратегии между учреждениями, участвовавшими в создании благоприятного образа Советского Союза за рубежом, включая ВОКС, Коминтерн, Профинтерн, Российское телеграфное агентство (РОСТА) и Межрабпом. В результате было достигнуто весьма перспективное соглашение, в котором указывалось на советские «достижения» в качестве объединяющей всех темы{475}. Горький сам постоянно использовал это слово, чередуя его со словом «чудеса», причем последние скорее нуждались в должном внимании соотечественников, нежели иностранцев. Он писал, что если бы какое-либо «культурное» правительство Европы добилось таких педагогических успехов в перевоспитании преступников, каких добились на Соловках и в Болшево, то это было бы распропагандировано «под барабанный бой», а «мы не умеем писать о наших достижениях»{476}.

В 1928 году Горький получил разрешение на издание своего нового журнала «Наши достижения»; приблизительно в это же время он посетил экспозицию, отражавшую достижения советской печати, организованную ВОКСом в рамках международной выставки в Кёльне. Начало публикации журнала в 1929 году совпало с кампанией самокритики, которая напрямую была связана с концом политической и культурной системы нэпа. Однако по мнению Горького, который лелеял идею продвижения всеутверждающего и всеобъединяющего мифа о героизме, при самокритике слишком много внимания уделялось ошибкам. Литература, предназначенная для иностранцев, создавалась уже с тем расчетом, чтобы учить сторонних наблюдателей распознавать советские достижения. Сам Горький писал в заметке «К иностранным рабочим», помещенной в «Правде», что зарубежные гости должны не только учиться видеть дальше пределов «внешнего блеска» своего собственного уютного буржуазного Запада, но и быть выше нарочитого «бескультурья» русской безалаберности и неприглядных условий жизни. Только тогда они смогут понять невероятные успехи, достигнутые с помощью коллективного единства сознания{477}. Перед журналом Горького стояла задача перевоспитывать советские массы в этом направлении: фиксировать, желательно с точностью киносъемки, то, что, наряду с косвенной ссылкой на отсталость, он столь разоблачительно называл «нашими победами над самими собой». У Горького было и собственное «достижение»: он взял на себя груз ответственности за сокрытие различий между взвешенным научным фактом и нацеленной в будущее фантазией, имплицитно присутствовавшей в демонстрации советских достижений иностранцам; такое представление он возвысил до уровня мощной доктрины, направленной, как было заявлено в редакционной статье первого номера его журнала, на перевоспитание десятков миллионов «маленьких» советских людей{478}.

Эта переориентация становится еще более поразительной, если принять во внимание ширившуюся, почти маниакальную озабоченность превосходством СССР и его стремлением догнать Запад, вплетенную и в ткань «союзного» цикла Горького. Как отмечал исследователь Тольчик, диахроническое противопоставление дореволюционной и послереволюционной России в травелоге Горького дополнялось синхронным противопоставлением СССР «загнивающему Западу». Снова и снова обращаясь к «культурным» (непременно в кавычках!) Европе и Соединенным Штатам, что являлось выражением авторской горькой иронии и негодования, Горький с удовлетворением отмечал, что подростковая преступность там резко пошла вверх, в то время как здесь она «должна» (осторожная попытка выдать желаемое за действительное) «падать и падать»{479}. Начальник кожевенного производства на Соловках, бывший заключенный, ставший после освобождения живым примером успешного трудового перевоспитания, говорит о том, что «в обработке кожи мы отстаем от Европы, а полуфабрикат у нас лучше»{480}. Было нетрудно догадаться, что принесет будущее.

Размышляя над «чудесами», которые он видел на Днепрострое, в Москве и Баку, Горький представлял себе времена, когда Россия выйдет из своего традиционно приниженного положения и будет собственным примером учить Европу: «…недалеко время, когда рабочий класс Европы тоже… начнет вот так работать на себя, как начали эту работу в Союзе Советов»{481}.

Связь между «нашими достижениями» и очертаниями долгосрочного плана Горького по развитию культуры очевидна. Объединение масс простого народа вокруг вдохновляющих подвигов поможет направить в нужное русло их инстинктивное стремление к переменам и научит их преображать самих себя и «действительность». Только тогда старый комплекс неполноценности по отношению к западной литературе и Западу вообще останется позади.

Визит Горького на Соловки вселил надежду в рядовых заключенных, о чем впервые написал Солженицын в своем обширном сводном труде{482}. Не так давно воспоминания выживших свидетелей этого визита стали предметом научного обсуждения и публикаций российских историков[42]. М.З. Никонов, арестованный как предводитель крестьянского восстания в Нижегородской губернии, писал об особом волнении, которое у обитателей лагеря вызывал тот факт, что у Горького была репутация защитника всех угнетаемых, а также доступность для него связи с внешним миром за пределами СССР. Никонов и другие мемуаристы вспоминают, как заключенные изыскивали возможность шепнуть знаменитому писателю о тяжелых условиях труда, садистских наказаниях и жестокости лагерного режима. Чернухина предполагает, что по крайней мере некоторые из этих примеров были скорее слухами, чем непосредственными свидетельствами очевидцев, но уже само распространение с огромной скоростью таких слухов свидетельствует о надеждах, которые вызвал приезд знаменитого писателя. Нельзя не обратить внимание и на другие случаи, упоминающиеся в источниках, например: заключенные, которых заставили изображать чтение газет, в знак протеста перевернули их вверх ногами, и Горький молча взял газету у одного из них и развернул ее в правильном направлении.