Я спросил: «При чем тут выбор?»

Он прошептал: «Дана свобода выбора[188], и выбору дана сила, поэтому силой выбора можно изменить хорошее на лучшее, и наоборот».

Мое сердце стало мягким, как воск.

Я преодолел эту слабость и сказал сердито: «Значит, по-твоему, это я повинен в том, что случилось с тобой? Но ведь ты жив, значит, с тобой ничего не случилось. А если с тобой ничего не случилось, то я ни в чем перед тобой не виноват. Ну что же ты молчишь?!»

Ханох ответил: «Я не расслышал, что сказал господин».

Я сказал: «Ты не расслышал? Значит, тебе наплевать, что я тут мерзну на холоде, в то время как должен был бы лежать в теплой кровати и спать без задних ног?»

Ханох негромко ответил: «Пусть господин меня простит. Я занят поиском могилы, где бы я мог упокоиться».

Я удивился: «Зачем тебе могила?»

Он ответил: «В снегу лежать тяжело».

Я отвел от него глаза, посмотрел на его лошадь и сказал: «А что с твоим Хенохом?»

Ханох сказал: «Он идет за мной, чтобы я не заблудился».

Хенох стоял на месте, и взгляд его был обращен куда-то внутрь, опавшие ребра непрерывно и мелко дрожали, а потемневшие зубы так и ходили во рту, как будто он с удовольствием пережевывал слова Ханоха. Потом он застенчиво опустил голову, словно бы говоря: «Кто я такой, чтобы следить за своим хозяином?» Но по наклону его шеи можно было понять, что он с гордостью сознает, что без него хозяин бы давно заблудился. При виде этой фальшивой скромности «кобылицы моей»[189] меня почему-то охватило раздражение, и мне захотелось сказать Хеноху: «Эх ты, опущенная шея, и ты, потрепанный хвост, завели вы Ханоха в беду, а теперь гордитесь собою». Но тут «кобылица моя» ударила копытом по снегу и обдала меня снежной крупой, а потом спокойно опустила ногу и утробно заржала. В моей душе проснулся гнев, и мне захотелось ее ударить. Хенох как будто бы понял мой гнев, потому что он снова заржал, не столько угрожая мне местью, сколько вызывая на ссору. Я сделал вид, что не замечаю его ржания, и снова повернулся к Ханоху: «Мне кажется, ты находишься в мире блуждающих духов».

Ханох воздел руки и не ответил ни слова.

Я сказал: «Помнишь, я уже говорил тебе однажды, что у тебя нет силы воображения. Будь она у тебя, ты бы сейчас знал, где находишься. Поэтому я задам тебе более простой вопрос, который не требует силы воображения. Скажи мне, какой мир лучше, — тот, из которого ты вышел, или тот, в который ты вошел? Или они оба одинаково плохи, особенно для того, кто покинул один мир и не вошел в другой? Кстати, ты бы мог, если хочешь, произнести кадиш для вознесения своей души. Почему ты не отвечаешь? Ты боишься раввина, который запретил твоему сыну говорить кадиш по отцу, а твоей жене запретил по тебе скорбеть? Но можно ли верить этому раввину? Разве он правильно поступил, например, с рабби Хаимом? Почему ты не отвечаешь? Ты спишь? Если так, то, боюсь, с тобой опять случится то, что один раз уже случилось».

Да, Ханох спал. И лошадь его спала. Только колокольчик на ее шее тихонько позванивал в тишине. Холод уже сковывал мои члены, и глаза мои начали слипаться от усталости. Я махнул рукой и побрел в гостиницу. Но перед тем, как распрощаться с ними, напомнил им про возчика, который именно на этом месте поскользнулся и упал в реку, и попросил поберечься, чтобы с ними не случилось то же самое.

Я напомнил им об этом, чтобы сердце мое потом не упрекало меня в том, что я оставил их на волю судьбы, не предупредив об опасности. Однако я вполне вправе был бы уже и сейчас сказать, что в том, что случилось с Ханохом, не было моей вины, и конец его это подтвердил воочию. Но не буду забегать вперед. Лучше вернусь к своему рассказу, а когда придет надлежащее время, оно само откроет мою правоту.

Оказывается, в тот вечер, который я провел у Йерухама и Рахели, в гостиницу приходила женщина и спрашивала меня. Если вас это интересует, то была вдова покойного рабби Якова-Моше, благословенной памяти, сына покойного рабби Авраама, благословенной памяти. А если вас интересует, кто этот рабби Авраам, то скажу лишь, что в свое время он был украшением нашего города: сын ученого и сам ученый, сын богача и сам богач, по линии отца и по линии тестя — знатный потомок гаонов, великих в Торе и в мудрости, и сам гаон, написавший книгу «Руки Моисея»[190], которая была прочтена во всех общинах рассеяния и удостоилась множества комментариев. Есть даже места, где ее изучают в специальных группах и блюдут ее язык, как язык первых толкователей. Так что если вам доводилось слышать, что в Шибуше есть богатые люди, то знайте, что рабби Авраам был богатейшим среди них. А если вам доводилось слышать, что в Шибуше есть знатоки Торы, то знайте, что рабби Авраам был одним из них. Что же касается знатности, то такого знатного, как он, в Шибуше вообще больше не было. Как-то раз сидели мы в клойзе вместе с внуком рабби Авраама и разговаривали о великих людях Израиля. И зашла у нас речь о знаменитом в поколении гаоне, у которого была та же фамилия, что у рабби Авраама. Я сказал этому внуку: «Наверно, он ваш родственник». Но он только махнул рукой: «Нет, он нам не родственник». И по тому, как он махнул рукой, понятно было, что я уронил честь его семьи, приписав ему в родственники гаона, который не имел той знатности, что рабби Авраам.

Точно так же, как рабби Авраама женили на дочери раввина и гаона, так он сам женил своих сыновей на дочерях гаонов того поколения, а те, в свою очередь, поступали точно так же со своими сыновьями. Помню, как-то раз во время «трех дней ограничения»[191], как раз накануне свадьбы одного из внуков рабби Авраама, в Шибуш приехали все родственники невесты. И когда все эти раввины отправились из города в лес, в память о заповеди «Быть готовыми к третьему дню», и стояли там, опершись о деревья, а деревья эти были в цвету, и они читали из Галахи и Агады, мы все подумали: «Это тот самый лес, который встретил наших предков, когда они впервые пришли в Польшу, и на каждом дереве „вырезан был трактат из трактатов Талмуда“»[192].