В то мгновение Лопе взирал на дочь с восхищением и изумлением. Если, как писал Лопе, «в глазах девочки и на ее губах словно лежал отпечаток боли ее умершей матери», то она тем не менее росла вполне благополучно. Известно, что жизнь у нее была спокойная, без особых приключений и что она приносила своему отцу только радость.

Входя в свой дом на Калье-де-Франкос, Лопе ощущал себя выброшенным на пустынный остров или заблудившимся в лабиринте, ибо верно говорят, что горе делает человека одиноким. Во второй раз в жизни он столкнулся со смертью, унесшей за несколько месяцев его сына и жену. Смерть вновь опустошила его семейный очаг, как опустошила его в 1595 году, в Альба-де-Тормес, когда ушли из жизни Изабелла де Урбина, его первая жена, и две их дочери. Но теперь ему был уже пятьдесят один год, он был уже далеко не молод и не мог ожидать, что эти печальные события минуют и жизнь вновь откроется перед ним. На него все более тягостное впечатление производило яростное соперничество собратьев по перу, ставшее для него ярким свидетельством человеческого тщеславия, и вскоре мысли об этом произвели в нем глубокие перемены.

Разумеется, Лопе не отказался от того, что он рассматривал как свои обязанности: он не забывал ни о действиях во благо общества, ни о публичных выступлениях, ни о своих официальных обязанностях. Так, он сопровождал короля и королевское семейство в Сеговию, Бургос и Лерму — там в честь короля устраивались грандиозные празднества. Со стороны Лопе это было проявлением силы воли и чувства ответственности, а не легкомыслия, на мысль о коем порой совсем некстати иногда наводят некоторые исследователи. Чувство ответственности заставило его также принять в свой дом двоих детей, рожденных от него Микаэлой де Лухан, Марселу и Лопито. Он не только исполнил свой долг, но и нашел лекарство от одиночества.

И однако при всем том в Лопе вызревала готовность к принятию серьезных решений. К подобным решениям человека обычно подталкивают угрызения совести и раскаяние, они вписывались в систему духовных исканий, в совокупность образцов поведения, связанных с переменами в образе жизни, и следует заметить, что такой процесс был очень распространен в ту эпоху. Достаточно явные признаки того, что в душе Лопе происходили такие перемены, уже проявились в его произведении, написанном на смерть Карлильоса. Вообще в его творчестве после этого события прекрасная элегия, которую мы уже упоминали, является ярким тому примером; мы видим Лопе, буквально раздавленного горем, мы видим, как он в конце концов представляет своего обожаемого сына в качестве дара Господу: «Сей нежный, сладкий плод моих чресел, с твоего благословения, о Боже, его я нижайше возлагаю на твой алтарь».

Теперь Лопе, чтобы вновь обрести утраченный свет, предлагал в дар Господу не только сына, но и саму свою жизнь. Был ли это для него момент истины? Впоследствии мы увидим, что выбор, который он готовился сделать, так явно, казалось бы, противоречивший его личности, на самом деле был для него поводом придать новую драматическую форму и своей жизни, и своему творчеству. И его жизнь, и его творчество станут воплощением сущности эпохи и искусства барокко, каковая полностью совпадала с сущностью его личности, ибо в них будут сталкиваться самые противоречивые силы, жизненные силы. Открыв для себя глубокий смысл слова «церковь», Лопе принял решение посвятить себя служению Господу. Вот так в апреле 1614 года, когда ему еще не было пятидесяти двух лет, вопреки всем ожиданиям этот человек, коего его склонности решительно влекли в сферу эмоций, а вернее, в сферу бурных страстей, пожелал быть рукоположенным в сан священника.

Новая призма для рассматривания жизни

Этот неожиданный выбор открывает захватывающее поле для наблюдений, хотя все, что там происходило, довольно трудно понять. Сложная, противоречивая личность Лопе ставила в тупик не одного исследователя его творчества. Прежде всего многих поражают обряд, который Лопе избрал для посвящения в сан, и те вольности, которые он очень быстро стал позволять себе в отношении обязательств, что добровольно принял на себя, вступив в ряды духовенства. Но роль исследователя, разумеется, не сводится к тому, чтобы отворачивать лицо, дабы не видеть истины, как это долгое время происходило по отношению к этому периоду жизни Лопе. Его «приключение в лоне Церкви» вовсе не «смешивает карты», напротив, оно может способствовать лучшему пониманию его жизни.

Сложную историю вступления Лопе в ряды священнослужителей еще предстоит написать. Однако можно констатировать, что благодаря этому сенсационному решению, столь не сочетающемуся с образом поэта, с его темпераментом, основные черты его характера проявились в полной мере. В историческом и социальном контексте той эпохи не было ничего удивительного в том, что человек становился священником, но именно в свете этого поступка стала отчетливо видна драматическая печать, лежавшая на жизни Лопе и на его творчестве, которая определяла все его поступки и которой в еще большей мере были отмечены все поступки, проистекавшие из решения стать священником. В этой печати можно узнать ту нестираемую подпись, которую яркий темперамент Лопе оставлял на всем, к чему бы он ни прикасался. Чрезмерность во всем, лежавшая в основе его творческой плодовитости и жизненных «аппетитов», дала повод Сервантесу назвать его «Чудовищем Природы», именно чудовищем, а не чудом, и эта формула отражала мнение его современников, видевших в нем то чудо, то чудовище природы, в зависимости от того, какой смысл они придавали слову «monstruo», выбранному весьма своевременно. По стечению обстоятельств вполне логичное желание покаяться в грехах, которое могло бы выразиться в значимых поступках, привело его к принятию поразительного решения принять сан.

Не стоит заблуждаться, ничто кардинально в Лопе не изменилось, и он ни в малейшей мере не отказался от любовных приключений, которые будут и в дальнейшем иметь место, так что его любовная жизнь будет поддерживаться во всей полноте его пылкой телесной силой. В то время когда он был рукоположен в священники, он написал: «О Боже! Возможно ли жить без любви? Тот, кто рожден человеком, должен обязательно что-то любить!» Эти строки, невинно проскользнувшие в один из сонетов сборника, чье название можно перевести как «Священные рифмы» или как «Духовные стихи», строки, прошедшие незамеченными, вновь оживили тот экзистенциальный постулат существования, который был провозглашен им тридцать лет назад и который мы открыли для себя в тот момент его жизни, когда он, возвратившись с Азорских островов, окончательно сформировал свою творческую натуру. Полная формула этого постулата звучала так: «Жить — это любить, а любить — это писать». Эти два элемента своеобразного уравнения составляли и в 1614 году основной принцип существования Лопе, чья душа — сплав жизни и любви, любви и поэзии. Единственное, что изменилось, — это объект или предмет любви: не женщину он теперь будет любить и воспевать, а Бога. Именно об этом он заявил в «Священных рифмах», обращаясь к распятому Христу примерно в тех же выражениях, в которых обращался к Микаэле де Лухан, предмету его последней страстной любви:

Эту красоту возлюбленного Господа поэт воспевает подобно тому, как воспевал прелести своей дамы, — в выражениях, заставляющих вспоминать «Песнь песней»: