Сеанс был двойной, первый фильм – вестерн с Оди Мёрфи, наделенным двойным достоинством: ирландской фамилией и американской нижней челюстью. Вся страна тогда погрязала в неизлечимом влеченье к ковбойским киношкам, те, кто тайком не болел за апачей, болели за Джонни Реба[116] – если, конечно, в фильме не снимался Джон Уэйн[117], – и в этом случае отменялись любые ставки, потому что у него были крестьянские плечи и походка твоего деда. Оди сидел в засаде по самые свои серебряные пуговицы, и я пытался сообразить, как подвести разговор к Софи, когда Чарли склонилась ко мне и разочарованно прошипела:

– Целовать ты меня не собираешься, что ли?

Есть в мире такое, чему нет отчета. Или же отчет имеется, но его не разбить на колонки разума, он весь на полях, вверх и вниз стремительными зигзагами кардиомонитора при инфаркте, ибо метанье завладело мной, и вот уж я поднес губы к алому бантику. То был первый поцелуй в моей взрослой жизни, исполненный под трескучую пальбу в “марсианском” иномирье. Чарли Трой откинула голову и закрыла глаза, и я ей был за это благодарен. Ни за что не смог бы ее поцеловать, гляди на меня те полированные самоцветы. Я и так-то уже противостоял рубиновому гипнотизму ее губ. Взгляда не мог от них отвести. Не способен был и вообразить, как можно повредить такое совершенство чем бы то ни было у таких, как я.

Время, потребное для того, чтобы одно лицо встретилось с другим, – на самом деле не время, оно заряжено так, чтобы оставаться за пределами обычной меры его, стремительное, игристое и в тот же самый миг приостановленное, и в этот-то миг я наклоняюсь к ней, руки мои внизу, словно сдерживают то, что сейчас делаю – только без рук, – я неуклюжая неестественная птица с вытянутой шеей и сложенными губами, словно подвергнутая некой стихии присасывания, силами которой люди прилипают друг к дружке, вот потеха-то, губами, преодолевая нуль-расстояние, кое вместе с тем и громадно, в древнем, как этот мир, поле тяготения провансальского аромата жасмина и розы и приторного жжено-золотого обольщения сигаретного дыма, и в этом преодолении осознаю взрывы чувств, всевозможных, всех сортов, и в мерцающем серебре экрана вижу, что на сиденье рядом с Чарли целуют какую-то другую девушку, у нее, пришпиленной натиском, глаза открыты, она смотрит на меня со смесью женского любопытства и изумления: Так вот, значит, с кем Чарли Трой?

Мой поцелуй – легчайшее прикосновение к поверхности мягкой и клейкой. Это поцелуй воображения и преклонения. Но главное – это поцелуй-попытка не смазать бантик. Но в тот миг, когда мои губы отстраняются, Чарли распахивает глаза – не растерянно, не от потрясения подобной нежностью, а с досадливым недоумением: Что это вообще? – и рука ее оказывается у меня на затылке, тянет мою голову к себе и влепляет с размаху в бантик, тот оказывается орудием универсальным, и вот уж сносит он стены всего, что ты считал поцелуем.

Поцелуи Чарли, думаю, занесены в “Книгу поцелуев”. Но размещены все же в разделе под названием “Пожирание”. Укусы, глоданье и стук зубовный был в них, шальной дух схватки рот ко рту, дикой, жестокой и ведущей к завершению, какого не достичь – и тем известному, – однако тем больший возникал нажим. Нажим вообще был существенной частью происходившего. Подражая кинозвездам, Чарли притянула меня к себе, но трехмерность наших тел превращала слияние в посмешище, локти и колени – чрезмерные члены, носы сконфужены тем, что мешают действу. Разумеется, я в первый же миг потерялся, бешеная карусель вкуса-прикосновения-зрения-запаха-звуков (сплошь “ч” – чмок, чвак, чпок), карна-не-вал, но хвал, громогласное “алло” и “аллилуйя” одновременно, головокружительная потерянность, где обреталась другая версия себя самого, та, что была по вкусу как дым, шоколад и косметика, ничто из этого раньше тебе не нравилось, а сейчас да, и пусть ноют запястья, трескается шишка-яйцо на лбу, а глаза распахиваются от нездешнего переживания: лебедь отъедает тебе лицо.

Поцелуи Чарли были такими всепоглощающими, что один длился столько, сколько надо для подачи горячего блюда. Она выучилась дышать, погруженная в лицо другого человека, а я нет и возрадовался, когда ее зубы оставили наконец распухшую резину моей нижней губы и устремились к месту притяжения, о каком я на своем теле не догадывался, – к филейному мясу мочек ушей моих.

Голова моя теперь кренилась вбок, и я видел, что весь задний ряд занят амурной акробатикой. Подобные маленьким епископам, жесткие вытянутые подлокотники пурпурного бархата профессионалам любви не помеха: те забрасывали ноги поверх, зарывались головами в белых шеях, перли на бастионы своих партнеров, как на стены павших в осаде замков, упиваясь дарованной кинематографом привилегией заемного очарования, понимая, что любовь предъявить более негде, а также и то, что любовь состязалась тут с убегавшим в часах песком – сколько времени потребуется Оди, чтобы перестрелять апачей, и включится свет. Профессионалы, как я вскоре понял, выбирали задний ряд не только потому, что, подобно богам, можно было наблюдать любительские потуги в рядах пониже, но и потому, что, в отличие от остальных рядов, этот не шатался, стена “Марса” обеспечивала сопротивление силе, умножавшей тряску.

Жизнь на Марсе – вне известного мира. Ни в чем тут не отдавалось отчета. Вот оно, безупречное великолепие Чарли Трой с закрытыми глазами, она тянет за перед моей рубашки, поскольку по некой неоглашенной прихоти захотелось ей пощупать плоть у меня на груди, и тут обнаруживается, что на рубашке Кристи нет пуговиц, и она тянет ее, и тянет, и тянет, удушая меня у последней линии обороны скапулярием моим, и тянет еще, наполовину раздевая сдавшегося ей парашют-мушкетера, но внезапно луч фонарика нащупал нас, раздался рев регбиста: “Эй, вы!” – притянув к нам скошенные в полупоцелуе взгляды наших сородичей, желавших стать свидетелями этим фанфарам, но языков при этом не расплетать. Слышались приглушенные стоны, возмущенные вопли, там и сям шлепки, следовавшие за попыткой какого-нибудь парняги распустить руки. От разочарованных пролетали над другими головами зажженные спички (Кто тут кидается?), девушки вставали и удалялись приводить себя в порядок, подобно оборудованию, с каким обошлись небрежно, в забитую до отказа мастерскую “Дамской комнаты”, где состязание за зеркало было своеобразным спортом, парни бросали боевые вызовы, кладя ноги на спинку стоящего впереди кресла, бились бутылки с минеральной водой, проливаясь и пуская пену по склону пола, где слюни эти высохнут, но не до конца – марсианское отдание должного темной липкости, из коей возникло человечество.

К кульминации второго фильма (профилактическое применение фонариков усилилось, однако с меньшей уверенностью в собственной действенности) возникло всеобщее устремление к ласкам крайнего сорта. Куда девалось время, никто не ведал. Профессионалы позволили себе последний заход на всё, в сжатой версии. Чарли дала мне понять, что она всё, приподняв бедра и устремив взгляд вдаль. Мы не обмолвились ни словом.