На подходах к пятнице о Софи я не забыл, не потерял к ней нисколько свечения внутри. Платоническая любовь существует на другом плане бытия, говорили нам в семинарии, это нечто приподнятое, вознесенное куда-то над грязью и по́том. Недосягаемо оно для возникновений и исчезновений мирской жизни. Я шел домой из Авалона под тугими синими небесами, у меня в висках скакал, как плененная лягушка, пульс. Когда заворачивал в ворота к прародителям, мне уже удалось нащупать завернутую штопором логику: заявившись в дом, чтобы забрать ее сестру в пятницу в кино, я докажу свою любовь к Софи.

О свиданье я не объявлял – по крайней мере, словами, – но Кристи прочел об этом в моих нахохленных разглядываниях себя в зеркальце, висевшем на балке, и потер руки.

– Встречаешься с ней? – Подтверждения ждать не стал, а я его не одернул, но он вылез из постели и обошел меня кругом, как обходят, наверное, скотину, предназначенную к продаже. – Ты же вот так не пойдешь?

– А что?

Он сморщил всю кожу на лице, сгустил свою критику и подал ее в холодной воде одной-единственной фразы:

– Ты на священника похож.

В пятницу вечером я отправился в путь, облаченный в свои черные церковные брюки и в одну из обширных рубашек без пуговиц, одолженную у Кристи. Сорочка больше походила на тунику, заправлена была в штаны, однако, пока я шел по деревне, то и дело вздымалась и надувалась хлопковым воздушным шаром, и вскоре я сделался ходячим парашютом. Не изменив, как и ожидалось, фахским обычаям, мои прародители воздержались от комментариев, но я знал, что Дуна внутренне бурлит весельем – сунул мне десятишиллинговую купюру, Только цыц! – а в Сусе сплошь семена расстройства: в споре о моем возвращении в семинарию дед и бабушка заняли противоположные позиции. Прежде чем уйти мне из спальни, Кристи повелел “Стой!”, плеснул пряным лосьоном себе на ладонь и похлопал меня по шее с обеих сторон. Я бережно обустроил вихор так, чтобы он вновь прикрывал шишку у меня на лбу.

Проход по аллее к Авалону оказался, возможно, самой долгой прогулкой в моей жизни. По обе стороны, предоставленные себе, высились старые деревья, отороченные папоротниками в свежей листве, неоновыми там, где падал на них свет, темными и дивно-сказочными – где не падал. На полпути к дому догнал меня шофер Хини. Облако волос, присыпанных сединой, нетленный черный костюм – кивок почтенному кучерскому ремеслу. Ради меня останавливаться не стал, но, проезжая мимо, бросил взгляд, из которого я понял, что по заказу Чарли Трой он тут уже бывал, а в этой конкретной игре в солдатики я всего лишь очередной новобранец.

Хини оставил автомобиль на холостых оборотах на развороте перед домом. Он знал, что пунктуальность не в характере мисс Трой, но знал и то, что “форд” более всего на дух не выносит, когда им помыкает ключ зажигания, а потому Хини заключил с автомобилем пакт. Я прошел мимо. Из-за жары окно у автомобиля было опущено, рука праздно торчала наружу. Хини держался шоферского кодекса и глаз с ветрового стекла не сводил. Я поднялся по лестнице уж не знаю как, нажал на дверную ручку, поворотился к царственному райскому виду, открывавшемуся с крыльца, и весь представлял собою пантомиму юного джентльмена – за вычетом лягушачьей прыгучести, пульсаций в шишке на лбу и парашюта, который необходимо было то и дело заправлять.

Шаннон, набрав синевы, сделался подобен морю, легшему на спину и высунувшему язык. Дверная ручка не поддалась. Все в Фахе, за исключением меня, знали, что ручка эта уже десять лет как неисправна. Доктору недосуг было ее чинить. “Больной проникнет внутрь так или иначе” – таков был соответствующий трой-изм.

Чуть погодя я поднял и опустил дверной молоток, громкость его спугнула птичью песнь в другую тональность, и показался он властнее, чем я сам.

Дверь открыла Ронни.

– Привет. – На ней было благочинное платье серо-коричневого оттенка, в руке она держала фартук, какой только что сняла. Оделила меня умудренной, мягкой своей улыбкой и впустила в прихожую. – Тебе получше?

– Да.

– Хорошо. Я скажу Чарли, что ты уже здесь. – Прежде чем она развернулась и двинулась вверх по лестнице, возникло кратчайшее промедление, миг-осколок: она глянула на меня, и я не знал, было ль в ее взгляде, что она сестра превзойденная, было ль там, что в такие мгновенья привычно ее сердцу падать самую малость, было ль там сожаление или принятие, однако глаза те являли глубину и красноречие, а затем сжала она губы в закрытой улыбке и отвернулась.

Вестибюль показался даже более захламленным, чем прежде. Громадность моих чувств породила клаустрофобию. Сесть я не мог, а метаться было негде. В ответ на погоду без дождя извлекли на свет теннисную сетку и приготовили ее к выходу на единственный в Фахе теннисный корт за углом особняка, однако пока на полу валялась здоровенная шаровидная путаница с немалым уловом прошлогодних яворовых листьев. Я стоял на месте, пот нагонял меня, парашют лип к телу. Ты здесь. Вот что думал я. Только это. А затем услышал легкие шаги вниз по лестнице, и здесь возникла Софи.

В руках у нее была книга, палец прижимал страницу. На последней ступеньке она замерла.

– Сестра спустится через пару минут.

Я б хотел сказать, что сказал “спасибо”. Я б хотел сказать, что произнес ее имя, я б хотел сказать, что пал на колени, – или вообще ничего не сделал, но из-за ошеломляющей анестезии красоты и неопровержимой истины, что Софи Трой не сравнима ни с одним известным мне живым существом, я оказался оглоушен.

– Соф? – Каблуки Чарли, спускаясь, били в ступеньки. – Накрой Перси холстиной чуть погодя, – сказала она. – Я, может, вернусь поздно. Ой, привет. Нам пора.

Чарли подождала у входной двери, я открыл ее перед ней, овальное зеркало показало версию меня, какую я не признал, Софи вернулась вверх по лестнице, а я направился наружу, чтобы открыть дверцу автомобиля, уже окутанный вуалями аромата, во взгляде Хини в зеркало – уже сдавшийся игре в солдатики, но осознававший, что нахожусь в царстве сказочного, в плену у лебединого семейства, у которого есть теннисный корт и ручная певчая птица по имени Перси Френч[114].

Платон до “Марса” добраться не успел. Если б добрался, его философия, вероятно, пошла бы прахом. Извне здание “Марса” выглядело невзрачным. Лицо у него было простецкое, скрывало кутерьму нутра, и стоял он с деланой неприметностью чуть в стороне от рынка в начале одной из самых широких улиц в Европе. Вид вниз по улице открывался величественный и был уж если не при цилиндре, то, во всяком случае, банкирский-с-часами-в-жилетном-кармашке, оставшийся с более ранних времен. Город, вот что говорил этот пейзаж. На безупречном викторианском заявлял он: Царит здесь благовоспитанность, и то была правда, не в последнюю очередь – в усладах ежегодного оперного сезона, когда “Марс” прятал своих ковбоев и бандитов, забывал, что находится в приграничном городке на самом дальнем краю земли, и превращался в царство “Риголетто” и “Тоски”[115]. Поскольку дружны они были с прекрасным, оперных певцов одаряли особым почтением, и долгие дальнейшие годы люди вспоминали славное городское прошлое фразой: “Когда еще давали оперы”. Была в улице, что устремлялась к синему небу, торжественность и безмятежность – и зовы речного устья.