Хотя мисс Токлас отклонила мое предложение, она должно быть задумывалась об этом, возможно ощущая некую обязанность по отношению к памяти Гертруды Стайн. Так это или не так, но спустя пять лет она опубликовала мемуары под своим именем «То, что помнится». Весной 1963 года я снова побывал в Париже и навестил ее незадолго до появления этой книги. Элис выглядела усталой и еще более постаревшей. «Ну что ж, книга окончена, — сказала она. — Думала, никогда не окончу. Она забрала у меня все оставшиеся силы и на сей раз рядом со мной не было Гертруды. Но книга закончена». Элис казалась душевно успокоенной и даже горда собой. «Разница на этот раз заключалась не в написании, а в воспоминании». И из древних этих глубин раздалось нечто вроде усмешки: «В этом смысл названия».

1966

Я прибыл в Париж на день Перемирия, в пятницу и вкупе с последующими субботой и воскресеньем, даже понедельником, образовался длинный выходной, так что почти у каждого парижанина оказалось достаточно отпускных дней, чтобы выбраться из города. Такая ситуация обещала мне скучное время пребывание, если не превратиться опять в туриста и заняться посещением памятников. Я мог бы в один из этих дней навестить Элис, иначе дни окажутся утомительно длинными.

У Элис нашлось для меня время, и она пригласила меня на ленч в субботу. Она по-прежнему принимала гостей, хотя обычно в полусидячем положении и во второй половине дня, поэтому я посчитал полученное приглашение большой удачей.

Новая квартира в высоком здании на улице де ля Конвенсьон выглядела безыскусной и строгой, но по-своему элегантной, а большой и дорогой восьмиугольный стол, за которым мы перекусывали, оказался весьма удобным. Элис уже не ходила самостоятельно, ее подвезли к столу, но в остальном была в прекрасной форме. У нее были хорошие новости: появился юрист, русский из Парижа, которого ей нашел Гил Харрисон и в ближайшем будущем все ее долги буду погашены, ей восстановят положенную регулярную материальную поддержку. Вышло в будущем не совсем так, но сама перспектива придала ленчу радостную атмосферу. Мы болтали о многом: об автобиографии Вирджила Томсона, которую я нашел чудесной и примечательной своей конфиденциальностью. Она согласилась, что книга чудесная и примечательная, но содержит конфиденциальную информацию, делая общедоступным тот факт, что Сэр Томас Бичем был любовником Леди Кунар. Я ответил, что это действительно явилось для меня новостью и возможно нарушением конфиденциальности. В ту же минуту мне пришло на ум, что Томсон не был осторожен и в отношении Гертруды и Элис, но поскольку для меня его высказывания не были в новинку, я и не подумал об этом как о нарушении конфиденциальности. Я посмотрел на Элис — она сохраняла невинное выражение на лице, будто не она только что упомянула историю Бичем-Кунар как нарушение конфиденциальности Вирджилом Томсоном, чтобы избежать упоминания настоящего секрета. Поэтому я сменил тему разговора и упомянул автобиографию, написанную Анитой Лос, которую Элис еще не прочла, поскольку куда-то задевала свой экземпляр. Я сказал, что книгу действительно следует прочесть, она прекрасная, искренняя как сама Анита, и очень забавная. Я пообещал прислать другой экземпляр, если она не найдет свой. Я также предложил свой экземпляр книги «Хладнокровное убийство», только что вышедшее в Европе. Ей нравились произведения Трумена Капоте, гораздо больше чем мне. Несмотря на это, меня привлекла его новая книга, и я подумал, что она может особенно прийтись по вкусу Элис. «Много ли там кровопролития?». «Бог мой, там ничего другого и нет», — ответил я. «Тогда она не для меня», — вздохнула Элис с сожалением. Мы редко сходились в оценке литературных произведений или живописи, за исключением двух священных тем — Стайн и Пикассо, но даже в этих случаях мы, естественно, читали или смотрели не в одном и том же ракурсе. Но эти расхождения были незначительными и служили лишь основой для оживленных бесед. Иногда мы соглашались полностью, например, в том, что Шагал был ужасен. Я высказал предположение, что он мог бы быть прекрасным иллюстратором детских книг или сказок, но она ответила: нет, для этого, по крайней мере, необходимо чувство цвета. Она сказала, что, по мнению Гертруды, Пикабиа обладал некоторыми идеями, у него, однако, ничего подобного не было. «Но, — сказал я, — у него в рисунках ощущается напряжение, движение». «Гертруда тоже так считала». Она и Гертруда постоянно, но в большинстве случаев, лишь слегка, расходились во мнениях…

Должно быть во вторник, пополудни я отправился повидаться с Элис опять, сообщив по телефону, что скверно себя чувствую и должен преждевременно уехать из Парижа. Я не сказал насколько скверно, подозреваю серьезно, а судя по тому, что мне пришлось покинуть Париж, голос мой должно быть звучал очень тревожно. Элис сидела в гостиной с маленькой бутылочкой туалетной воды на коленях… На столе у кресла, предназначенного для меня, стояла бутылка хереса и немного печенья. Когда я уселся, она поинтересовалась, что со мной. Она уставилась на меня как ястреб своим единственным, относительно хорошим правым глазом. Я поведал ей свои симптомы, которые сам диагностировал как небольшой инсульт или небольшой инфаркт, но не был уверен.

«Должно быть, усталость», — заметила Элис. «Будем надеяться», — ответил я. Разговор принял серьезный тон. Оба понимали, что, скорее всего, этот разговор — наш последний, как то и случилось. Мы не могли не понимать, что даже если у меня и была всего лишь усталость и я вернусь в Париж в следующем году, вполне вероятно, ее уже не будет в живых. Я пытался избежать серьезности и неизбежности ситуации, но Элис ее коснулась. «Почему ты так добр ко мне?». Я не относился к тем, кто отличался особенно внимательным отношением к ней. Более естественно было бы задать этот вопрос Джо Бэрри или Дода Конраду, Торнтону Уайлдеру или Дженет Флэннер, Вирджилу Томсону или Пикассо, женщине из Чикаго или Мадлен, во-первых, потому, что большинство из них были старше и более близкими друзьями, а во-вторых, их ответы были бы куда интереснее. Элис не была привычна к доброте, не ожидала ее выказывания, а потому вынуждена была допытываться о причине ее малейшего наличия. Гертруда не была добра к ней. В течение всей их долгой, наполненной событиями совместной жизни, ссоры и случаи распавшейся дружбы с разными писателями и художниками, несомненно, привели к тому, что у Элис было больше врагов, чем друзей. Будучи по натуре воинственной, она не возражала против хорошей схватки и возможно даже ценила врагов в той же степени, если не больше, как и друзей.

Я определенно не собирался делиться с ней этими соображениями, потому что любил ее, и это было бы правдивым заявлением, хотя и смущающим и смехотворным, если не сопровождать длинным объяснением характера этой любви. К тому же я не люблю откровенного всплеска подобного рода эмоций. И будь я тогда даже в полном здравии, я бы не сделал подобного заявления. А потому ответил: «Потому что вы всегда были добры ко мне».