«Правда?». Было похоже на то, что она сама не подозревала об этом или доброе отношение ко мне не числилось в ее памяти. Но я не собирался вдаваться в детали отношения:

«Ну почему ж, — сказал я. — Не вы ли устроили мою книгу о Гертруде Стайн в издательство „Галлимар“ в 1950 году?»

Элис не была расположена к шуткам. Она с раздражением покачала головой.

«А Йейл?» — спросил я.

«Да», — это она согласилась принять как причину. Но это была самая незначительная из причин.

«И гораздо больше, — сказал я. — Вы достаточно хорошо знаете. Мы были друзьями, начиная с 1934 года, более 30 лет и, бог мой, никогда не ссорились. Были ли у нас расхождения?». «Полагаю, нет».

Мы никогда не обсуждали религию или политику или секс, придерживаясь весьма старомодных правил этикета, оберегая нашу дружбу от подобных рифов.

«Ну вот», — сказал я, стремясь перейти к более легким вопросам. Отвлекающий маневр удался лишь на короткое время, ибо вскоре всплыло имя Хемингуэя.

Определенно не я поднял эту тему. С момента посмертной публикации «Праздника, который всегда с тобой», среди нас было согласие, что книгу надо держать подальше от Элис и не упоминать при ней ни имя Хемингуэя, ни саму книгу. Там описывалось, как «компаньонка» Гертруды обращалась к Элис на языке, который Хемингуэю никогда не доводилось слышать в разговоре. Несомненно, это была излишняя предосторожность, ибо упоминание этого случая скорее развлекло бы Элис, а не расстроило. Да и она, кажется, читала книгу, но мне об этом никогда не упоминала. Последний раз, когда она при мне произнесла его имя, случилось до того, как вышла эта книга, вскоре после его самоубийства. Она не выказала ни радости, ни эмоций, узнав новость о мелодраме его самоубийства, повторившей самоубийство его отца. Только спокойно и без видимого злорадства вздохнула: «Что за наследственность для детей!». После этого, кажется, и не вспоминала о нем. Что же до пошлостей или ругани, мне от нее непосредственно никогда не приходилось их слышать. Самое «близкое», что я могу вспомнить, произошло в Акуи, когда она заподозрила, что я чересчур заинтересовался несколькими женщинами в отеле. Одна из них страдала артритом рук, настолько слабым, что могла легко унять боль простым похлопыванием ими. Элис именовала ее мадам «хлоп-хлоп». Я привык внимательно прислушиваться к ее эвфемизмам. Например, она употребляла выражение «компрометировать» вместо «соблазнять» или еще откровеннее, «прямолинейный» вместо «бессовестный», «нечистый» вместо «бисексуальный», «неадекватный» вместо «в стельку пьян»; потому с первого раза не сообразил, что «хлоп-хлоп» относится не только к шуму, производимому той женщиной[213]. Сейчас, четыре года спустя, я понял и готов был поверить рассказу Хемингуэя.

Теперь она объявила мне: «Знаете, я заставила Гертруду избавиться от него».

«Знаю», — ответил я. Я знал не только по книге; мне также было известно то, чего мы никогда не касались в наших беседах — отношения между Гертрудой и Хемингуэем в один период вышли за рамки литературной дружбы или взаимной привязанности матери и сына. Я слышал, что Хемингуэй нередко упоминал в разговорах, а однажды и в письме, что хотел уложить ее в постель. Легко могу в это поверить, ибо, когда я встретился с Гертрудой вторично, она подошла слишком близко ко мне и моя сексуальная реакция была недвусмысленной, а учитывая разницу в возрасте — мне было 19, а ей 60 — обескураживающей. Она отметила в книге, что я нервничал, когда мы встретились впервые; выражение «нервничал» и близко не отражает мое состояние при вторичной встрече. Разница в возрасте между ней и Хемингуэем была меньше, и поскольку тогда она была на 14 лет моложе, чем при нашей встрече, ее сексуальная привлекательность должна была бы быть еще более настораживающей. Во всяком случае, ясно, что ее привлекательность, как и стремление быть желанной, встревожили Элис. Но она не знала, что все это было мне известно, как и то, что, заставляя Гертруду избавиться от Хемингуэя, Элис разрушала либо любовный треугольник, либо зарождавшуюся связь. Я, по-видимому, выглядел озадаченно, так как она настаивала: «И когда подумаешь обо всех его женах! Думаю, я была права».

«Несомненно», — сказал я, хотя в тот момент целиком еще не понимал, что Элис имела в виду: она предполагала, что препятствует не простой интрижке, а супружеству, которое наверняка окажется кратковременным. У Хемингуэя либо не хватило смелости рассказать об этом, либо это была не та история, которую он смог бы должным образом изложить. Но присутствие серьезной страсти в рассказанной им истории — необходимая ее часть и это оправдывает всплеск сквернословия Элис, в противном случае не внушающий доверия. «У меня слабость к Хемингуэю», — признавалась Гертруда, обрамляя свои слова в мягком и вежливом стиле времен своей юности. Этот факт подкрепляется в ужасном конце этой романтической истории, который Стайн поведала Джо Бэрри, а он опубликовал, не излагая предысторию. После войны, после освобождения Ритца, в котором участвовал Хемингуэй, когда Стайн вернулась из своего убежища в департаменте Эн, он внезапно возник на пороге ее дома и сказал: «Привет, Гертруда, я стар и богат. Давай прекратим драться». На это Стайн ответила: «Я еще не стара и уже не буду богата. Давай продолжим драться». «А когда вспоминаю всех мужей Мейбл Додж, — думаю, я была права».

Я не был готов к такой фразе совершенно, голова моя была не в состоянии воспринять это. Но Элис действительно сумела избавиться от Мейбл Додж и держаться от нее на расстоянии. Она была удовлетворена, когда Мейбл, наконец, благодаря разрешению Конгресса смогла выйти замуж за индейца в резервации, и не расстроилась, когда Мейбл умерла. Как ухитрились бы жить вместе Гертруда Стайн и Мейбл Додж, даже на короткий срок, не могу вообразить, но для Элис такая ситуация, кажется, представлялась вполне вероятной. Такие смелые и решительные заявления, временами довольно новые в наших разговорах, начинали меня утомлять, как и вопрос, почему она их высказывает и почему ей так важно быть правой. Возможно, такие уверения делались на тот случай, если я доживу до того времени, когда решусь написать о ней — аналогично тому, как я написал о Гертруде, но в ту минуту даже мысль о необходимости написать простую открытку была изнурительной. Быть всегда правым есть весьма старое и традиционное пристрастие французов, не очень присущее католицизму. Так предположительно и в еврействе, и хотя у Элис такого поначалу не наблюдалось, она пыталась привить себе эту привычку. Гертруда как-то заметила ей: «Ты всегда хочешь быть правой. Не устаешь от этого?» По всей видимости нет, и стремление оказаться правой беспокоило ее, наверное, больше, нежели желание быть праведной — по понятиям той религии, на которой, как я полагаю, основывалась ее вера. Я не был в ясном состоянии ума и отбросил все эти вопросы.

Наконец я поцеловал ее на прощанье и неуверенно направился к выходу. «Спасибо за все», — сказала она и помахала бутылочкой с туалетной водой. Я сподобился обернуться и послать ей воздушный поцелуй со словами: «Спасибо за все, дорогая». Затем, крадучись, вышел…