____________

____________

До моего появления в Париже Генри Джеймс жил уже в Англии. Когда мы отправились туда в 1902 году[207], было договорено, что один день мы погостим у него в Райе. К моему горькому разочарованию, нас известили, что он по состоянию здоровья не сможет нас принять в назначенный день, и предложили прийти на следующей неделе. Увы, нам надо было возвращаться в Париж. Это была моя единственная и утраченная возможность. Влияние проведенных Джеймсом лет во Франции можно с избытком найти в произведениях, написанных им в Англии. Смог бы он так едко написать «Трофеи Пойнтона» о событиях, происходящих в Англии, не имея глубокого личного французского опыта? Разве опыт проживания вначале в Италии, затем во Франции и наконец в Англии, даже приобретение им британского подданства делает его менее американским писателем? Разве его национальный характер не укрепился благодаря внешней приверженности к привычкам и образу жизни других стран?

Первой, кого я встретила на французской земле, сойдя с корабля, была писательница Гертруда Стайн. Она так много написала о своей работе, друзьях и себе, с таким сокровенным пониманием и точностью, что испытываешь определенную робость, пытаясь добавить свои соображения к тому выбору лиц и событий, которые заслужили ее пера.

После освобождения в 1944 году Стайн начала встречаться с большими группами солдат и офицеров. Среди первых навестивших ее был Джозеф Бэрри, ныне корреспондент «Нью-Йорк Таймс», с которым у нее сложились теплые дружеские отношения. Она также встретилась с 4-мя или 5-ю генералами и была удивлена, обнаружив удовольствие от общения с ними. Один из них, уходя, поинтересовался: «Могу ли я прийти опять, мисс Стайн? Вы, ни чуть не смутившись, высказали мне свою привязанность к визитам солдат. Увы, так уж получилось что я — генерал». На это она ответила: «Конечно, приходите. Вероятно, генералы не похожи на произведения живописи. Видите ли, в картинах меня не интересует конец серии. Я люблю картины, в процессе создания которых продолжается борьба за выражение чего-то нового. Но поскольку генералы — законченный продукт, они меня интересуют. Да, приходите».

Один солдат заметил: «Хорошо же вам, сидя в своей комфортабельной квартире, советовать нам отправляться домой и испытать себя на новом поприще. Совет, данный из кресла, воспринимается не очень убедительно». На это Стайн ответила: «Думаю, что у меня есть доказательства того, что я пережила трудности, выпавшие на долю первопроходцев». Эта борьба была для нее естественным образом существования. «Искушение искушает?» — спрашивала она обычно. Американцы были удивлены, некоторые шокированы ее характерным американизмом, ее неприятием того преимущества, которое представляет чужая культура.

Следующим писателем, с которым я познакомилась, была Милдред Олдрич, чей роман «Вершина на Марне» был бестселлером в 1915 г. Она числилась театральным критиком журнала «Бостон Транскрипт» и обращалась к каждому по имени. Представляя нам двух очередных друзей, она сказала: «Разрешите представить Генри и Роджерса». «Милдред, — спросила Г. С., — есть у них фамилии?». «Да, кстати, — ответила Милдред, обращаясь к обоим, — какие у вас фамилии?». Высокий американец ответил: «МакБрайд», а черноглазый англичанин, прошептал: «Фрай».

В те ранние дни в Париже было несколько американских женщин, писавших романы, смотревших свысока на тех, кто писал об искусстве, а те, в свою очередь, свысока относились к тем, кто писал обозрения по вопросам моды.

Затем одним летом — должно быть в 1912 г. — у нас состоялась краткая встреча с Карлом Ван Вехтеном. Это была взаимная любовь с первого взгляда, которая стала началом продолжительной, редкостной дружбы, неописуемой преданности с его стороны и абсолютного доверия со стороны Г. С. И когда ей, ужасно боявшейся высоты, предложили лететь в Чикаго для посещения ее оперы, она ответила [обращаясь к Вехтену]: «Я полечу, если ты полетишь со мной». Год спустя, мы опять свиделись с Вехтеном и его очаровательной женой Фаней Маринофф. С того посещения началась беспрерывная переписка.