Неведомо ничего насчет порочности или непорочности, угрюмоподумал Струмилин, а хозяйка Лида Литвинова совершенно никакая. Кромебессчетного количества банок с консервированными абрикосами (с косточками,разумеется!), в квартире не нашлось ничего съедобного, кроме полбуханкичерствого ржаного хлеба и трех яиц. Ну, еще подсолнечное масло на донышкебутылки. А так – ни макарон или круп, ни помидорины, ни картофелины, тем пачемяса, рыбы или хотя бы магазинных пельменей. Ничего! Из яиц на скорую рукувзболтали яичницу на воде – чтобы побольше казалось – и поделили на троих.Струмилин успел пообедать и поэтому есть не хотел, похлебал только пустогочайку (даже сахару не оказалось!), а порцию свою отдал Лешему, умявшему все сблагодарностью, и начал искательно коситься в тарелку хозяйки. Девушка вялоковыряла вилкой желто-белую массу и, кажется, ничего не имела против того,чтобы с ней расстаться, однако тут уж Андрей призвал на помощь авторитет врача,и Лешему пришлось ограничиться двумя кусками яичницы вместо трех. Зато он съелвесь хлеб и самой последней корочкой еще пытался что-то соскрести со сковороды.Лицо его при этом выражало глубокую тоску, и окружающим стало ясно, что Лешийсовершенно не наелся.

– Может, компотику похлебать? – в задумчивости пробормоталон и захохотал, увидав, как встрепенулся Струмилин: – Успокойся, я абрикосовогокомпота нипочем больше в рот не возьму.

Соня слабо улыбнулась, осторожно, кончиками пальцев, потираягорло:

– Болит! Вот что странно: болит по-настоящему. То есть еслиЛида там лежит по-прежнему, в квартире Евгения… мертвая, – она зябко поежилась,– то зачем понадобилось еще и меня душить? Для полного сходства, что ли? Ипочему не задушили до смерти? Почему именно меня потом запихали в этот поезд?Предположим, тот человек, который пришел… не помню, говорила ли я вам, чтовидела, как дверь открылась и кто-то появился на пороге? Дальше ничего непомню. Предположим, он принял меня за Лиду, то есть Лиду за меня, потому чтоона надела мое красное платье и босо…

Струмилин сделал невольное движение. Соня осеклась,уставилась на него испуганными глазами:

– Погоди! Но ведь я, именно я оказалась в поезде в красномплатье и босоножках! В том самом платье и тех самых босоножках, которыезаставила надеть Лиду, отправляя ее на свидание к Евгению!

– Да, – протянул Леший, задумчиво грызя спичку (больше вэтом доме погрызть решительно нечего), – какая-то просто фантастика. Главноедело, выходит, что Лидка вообще совершенно случайно затесалась в этосмертоубийственное дело. Приехала навестить сестричку – и вдруг…

– Вот именно, – кивнул Струмилин. – И вдруг! Больно ужнеожиданное «вдруг» получается. Прямо рок, фатум. Судьба. Не знала Лида ничегоо Соне, потом узнала – и это привело ее к смерти. Мне почему-то кажется, чтоона врала, когда уверяла, будто услышала о твоем существовании только двенедели назад.

– Да брось! – махнул на него Леший. – Я Лидку сто лет знаю,ну, года два – уж точно. И никогда ни про каких сестер от нее и слыхом неслыхал. Уж когда-нибудь она о чем-то таком проболталась бы, женщины вообщеведь…

– Женщины! – Соня повернулась к нему так пылко, что Лешийдаже отпрянул. – Женщины такие, женщины сякие! А вы-то какие сами, мужчины?Ничего дальше своего носа не видите, вообще слепые, как курицы! Вот ты,художник от слова «худо»! Говорят, у художников глаз алмаз, говорят, у васособенная наблюдательность развита, но почему же ты остолоп этакий и сразу необнаружил, что я – вовсе не Лида?! Я и одета была по-другому, и вообще… Нет –Лидочка, заорал на вокзале, что с тобой?! И сразу запутал всю ситуацию. А я,между прочим, такая же Лидочка, как ты – Поль Гоген!

– Попрошу без намеков, – надменно сказал Леший, – тот былпсих и умер от дурной болезни. А я, чтоб ты знала, без предохранителей в койкуи шагу не ступлю. И вообще – он трахался с черномазыми… Б-р-р! – Лешийдемонстративно заколотил зубами и затряс своим тощим телом, причем создалосьполное впечатление, что к грохоту зубовному присоединился и грохот его костей.

Батюшки, еще один расист, качнул головой Струмилин. Не многоли на один квадратный метр жилплощади?

– А-га, – со злорадной улыбкой протянула Соня, – вам счерномазыми не нравится, а мне, значит, все равно с кем, будь он хоть негромпреклонных лет?

Струмилина откровенно передернуло, и Соня умолкла, опустивголову.

– Идиотское слово «негр», правда? – сказал Леший, синтересом патологоанатома наблюдая эту жанровую сценку. – Не-гр… Кто ж такойэтот Гр и чего он Не?.. Логически мысля, должны существовать также и да-гры?Негры и дагры. Причем если негры – черные, дагры, получается, белые?

– Вот-вот! – с той же горестно-ехидной интонациейвоскликнула Соня. – Да будь он хоть дагром преклонных годов! Придурки! Вы всепридурки! И ты, – она ткнула пальцем в Лешего, – и ты, – перепало такжеСтрумилину, – и Валерка с Пирогом.

– Не имею чести знать этих последних, – завелся Леший, –однако не позволю…

– Погоди ты! – отмахнулся Струмилин. – Погоди! – И с робкойнадеждой вгляделся в Сонино лицо: – Ты что хочешь сказать? Ты хочешь сказать,что на той фотографии… на той… была не ты, а…

– Вот именно! – огрызнулась она. – Вот именно! И это быловидно с первого взгляда! Думаешь, я там, на кладбище, голову потеряла оттого,что увидела этот поганый компромат на себя? Нет! Я чуть не рехнулась, поняв,что меня родная сестра как минимум год водила за нос! И не она одна! Правильноты сказал: никаким «вдруг» тут и не пахнет. Все Лидочкой подстроено, все!

Она вгляделась в растерянные мужские глаза, обращенные кней, и зло сказала:

– Да неужели никто из вас так и не заметил, что у Лиды небыло челки?! – И резким взмахом убрала волосы со лба.

Лицо ее тотчас изменилось. Появилась в нем некаяотстраненная холодность, что-то недоброе проглянуло в очертаниях слишком, можетбыть, высокого лба. Это, конечно, Соня, но совсем другая, Соня, исполненная нерадостного доверия к миру, что так поразило Струмилина при первом же взгляде нанее, – а Соня замкнутая, настороженная, готовая каждую минуту столкнуться скакой-то каверзой окружающих… и, что характерно, подстроить каверзу и им.

– Ни суя хебе, – знакомо выразился Леший. – Лидка! Воттеперь ты – Лидка!