Аня посмотрела на часы: только десять утра. Времени вагон!

– Пошли, поменяем билеты. Вылетаем сегодня!

Дима внимательно посмотрел на нее и с какой-то робостьюсогласился:

– Пожалуй, ты права. Однако квартира в Горьком может бытьеще не готова.

– Ничего, в гостинице поживем. Лучше уж в гостинице, чемснова так рисковать!

– Да-да, ты совершенно права, Анечка! Кажется, здесь, навокзале, есть касса Аэрофлота.

Дима слишком резко развернул коляску, и оттуда послышалосьтихое, недовольное кваканье. Дима ахнул, снова приподнял кружево покрывала:

– Какую-то разбудил… Тише, плакса! Ань, это кто плачет?Сонечка?

– Нет, это Лидочка, – с нежностью сказала Аня, даже незаглянув в коляску.

Ее голосок она узнала бы из тысячи!

* * *

От чувства, с каким Джейсон ступил на перрон северолуцкоговокзала – казалось, будто он священнодействует; в восторге, охватившем его,было нечто мистическое! – ничего не осталось весьма скоро. Городок показалсяему весьма убогим, высотные панельные дома выглядели неряшливо и бестолково. Вгородке нет никакой поэзии, и Джейсону казалось невероятным, что здесь, средиэтого современного мусора, мог расцвести такой прекрасный цветок, какимявлялась Соня Богданова. Стараясь не глядеть по сторонам, он прыгнул в такси ивелел везти себя на городское кладбище.

Таксист всю дорогу совершенно неприлично пялился в зеркалозаднего вида на важного господина, и когда Джейсон встречал этот назойливыйвзгляд, без труда читал в его голове попытку сообразить, в баксах илидеревянных брать плату за проезд. Когда автомобиль затормозил, Джейсоннезамедлительно сунул страдальцу две сотенные бумажки и вышел, не дав ему ислова сказать. Такси немедленно развернулось и помчалось прочь, словно водительопасался, что щедрый пассажир одумается и бросится отнимать одну из бумажек.

Джейсон аж руками всплеснул. Он совершенно забыл попроситьтаксиста подождать его! Как теперь возвращаться в город? А, ладно, что-нибудьпридумаем! И Джейсон вошел в ржавую калиточку металлического забора,опоясавшего места последнего упокоения.

Погост тонул в зелени – это сразу насторожило человека,привыкшего к чинной размеренности австралийских ухоженных кладбищ. Джейсонусделалось даже как-то не по себе при мысли, что придется войти одному в этитаинственные и пугающие заросли.

«Да почему одному? – попытался приободриться он. – Возьму ссобой сторожа. Укажет мне номер Сониной могилы, проводит туда…»

Сторожем оказался не чиновник в приличной черной паре и сприлично-унылым выражением лица, а маленький разбитной старикашка с выцветшими,но очень веселыми глазами. Они еще больше повеселели при виде Джейсона.

– Заходи, добрый человек! – завопил он, широким жестомосеняя колченогий стол, покрытый газетой, на которой в живописном беспорядкебыли набросаны селедочные тушки, ломти белого ноздреватого хлеба, дымиласьнечищеная картошка в невероятно грязной кастрюле и громоздилась большая,нарядная бутылка водки «Гжелка», весьма и весьма уважаемой Джейсоном. – Заходи,садись. Вишь, каков ассортимент? Нашел нынче поутру на могилках бутылочку –видать, те мужики забыли, у которых тут вчера машинку раскурочили. Закусочку,картошечку спроворил, а чокнуться не с кем. Ваши-то спят еще. Одному-то питьнеспособно, да и для здоровья, говорят, не полезно.

Услыхав про «ваших», которые еще спят, Джейсон понял, чтостарик принял его за кого-то другого. Он только собрался прояснить ситуацию, нои ахнуть не успел, как в руках у него оказался маленький граненый стаканчик,нежно называемый стопариком, и вилка с насаженной на нее лиловато-белесойселедочной молокою.

– Ну, родимый… – скорбно провозгласил сторож, приподымаясьсо стула, – царство небесное!

Как бы ни отдалился Джейсон Полякофф от родимых российскихкорней, при этих священных словах какие-то струны затрепетали в его душе изаставили принять рюмку, вилку, а потом проглотить водку, зажевав ее жирной,слабосоленой, удивительно вкусной молокою.

– Картохи отведывай, – любезно предложил хозяин. – Да нелупи ее, прямо в мундире лопай, это, говорят, располезней некуда. И селедочку,селедочку бери еще. Нет, погоди. Давай по второй. Чтоб земля, значит, пухом…

Джейсон повиновался. Он последнее время почти не елкартофеля, а уж когда пробовал картошку в мундире, и вовсе не мог припомнить.Однако после второго стопарика у него пробудился натурально волчий аппетит, иДжейсон принялся за еду, решив сначала чуть подкрепиться, а уж потом спрашиватьу старика относительно захоронения Сони Богдановой.

Старик тоже не мог пожаловаться на аппетит, и какое-то времягость и хозяин споро работали челюстями, то вздымая новые и новые стопарики впамять неведомого покойника, то ныряя прямо руками (вилка оказалась всего одна,поэтому ее вскоре оставили в покое, чтоб не перетрудилась) в кастрюлю скартошкой.

Хозяину аппетит гостя явно пришелся по душе.

– Ай да молодой! – наконец сказал он с откровеннымвосхищением. – Хорошо рубаешь, любо-дорого посмотреть. А то придут тут ваши… уодного, понимаешь, язва, у другого рак, у третьего пуля в кишках застряла. Нунипочем не желают составить человеку приятную компанию! А ты прямо как наш.Жаль, жаль, что не довелось нам выпить допрежь… Ну и ничего, мы еще своевозьмем! Ты ко мне запросто захаживай. Только не наведывай мою сменщицу, Томку.Ох, лютая против вашего брата баба! Вон там, – дед мотнул головой в угол,завешенный ситцевой шторкою, – икон не меньше десятка. Придешь после нее – непродохнуть от ладана и свечей. Стережется почем зря! С другой стороны, как жеей не стеречься? Она, поговаривают, пять лет назад мужика своего топоромзарубила, ну, посадили ее, а потом, годика через три, отпустили по амнистии. ИТомка сюда, значит, нанялась – грехи замаливать. Иконы-то зачем? Чтоб муженекне начал к ней в сторожку захаживать. Такую паникадилу разведет, что и сверчкичихают, прочь ползут, не то что покойнички. Другой-то мой сменщик ужас до чегоскупой, на машину копит, у него снегу зимой не выпросишь, не то чтобы выпитьтам или закусить ради вечной памяти. А я как Василий Иванович Чапаев, тыприходи ко мне в полночь за полночь, я чай пью – и ты со мной чай пей, я обедаю– и ты обедать садись! Чтоб ты знал: дежурю я сутки через двое, на год впередможно рассчитать. Нынче какое, восемнадцатое? Ну вот, значит, сызнова будудвадцать первого, потом двадцать четвертого и так далее. У тебя с головой-токак?

Джейсон растерянно моргнул.