Я оставил в центре моего войска гастатов и отдал приказ центурионам в центре: ни в коем случае не продвигаться вперед, пока армия Ганнибала не побежит, но лишь удерживать позиции. Вместо того чтобы атаковать центр, я решил охватить с флангов куца более многочисленную пехоту Ганнибала. Итак, оставив гастатов в центре (мои самые слабые и изрядно потрепанные центурии), я добавил половину принципов слева и половину справа от центра и так же следом присоединил к ним моих триариев — опять половина на одном фланге, половина на другом. Маневр был совершен с поразительной быстротой, так, что увидев эти мои перестановки, Старик уже не успевал ничего предпринять. Теперь моя шеренга оказалась длиннее войска Ганнибала (чего ни по каким расчетам быть не могло), и я двинул когорты в атаку.

Я был прав, когда думал о том, что придется разбивать подряд три малые армии. С двумя я сладил без труда. А вот третья оказалась твердым орешком.

Как только моя конница унеслась с поля битвы, я отправил им вслед нескольких гонцов в надежде, что они отыщут Гая Лелия (отыскать Масиниссу я уже не надеялся) и вернут его всадников на поле боя, чтобы ударить в тыл Ганнибалу. Я очень быстро понял, что карфагенские горе-вояки, посаженные чуть ли не накануне на лошадей, имели только одну цель — бегство, чтобы утянуть за собой мою куда более выученную и боеспособную конницу. Мне оставалось драться и надеться, что мои всадники вернутся. Без них я не мог сладить с ветеранами Ганнибала, как он под Каннами не смог был раздавить легионы, не ударь его конница нам в тыл.

Два часа сражения. Два часа, когда я метался между рядами, поддерживая порядки и подбадривая людей. Я сменил коня — прежний был ранен и весь в пене. Несколько раз мне приходилось самому вступать в схватку против своего же заведенного обычая, отбиваясь мечом от наседавших ветеранов Ганнибала. Мои телохранители были изранены, но старались прикрывать меня щитами. Я не слишком люблю упоминать об этой рукопашной — ибо это было свидетельством не храбрости, а отчаянности моего положения. Я кричал, указывал, направлял, и никогда ни прежде, ни потом, я не напрягал так все силы. После сражения на теле обнаружилось сразу три раны, которых я не заметил в горячке битве, а наутро каждую частицу моего тела пронизывала боль от усталости.

Ну вот, я опять забегаю вперед…

А тогда на поле Замы я уже ни о чем не думал, кроме как о том, что моя пехота обязана удержать строй и не дать себя окружить. И они устояли. А когда я услышал звук трубы и понял, что моя конница возвращается, я закричал с такой силой, что сорвал голос…

Гай Лелий вернулся и ударил карфагенянам в тыл. А следом примчался и Масинисса со своей визжащей и гикающей дикой конной лавиной. Карфагенская пехота была окружена и разгромлена.

Пока ветераны Ганнибала сражались и умирали, старый лис сумел сбежать с поля боя, уведя за собой небольшой отряд, после чего остатки его пехоты сдались. Мы взяли двадцать тысяч пленных, и еще двадцать тысяч карфагенян пало. Во всяком случае, так я написал в отчете сенату. Полагаю, погибших было несколько меньше, но кто пересчитывает трупы на поле брани?

Я же потерял две с половиной тысячи пехоты, потери в коннице были ничтожны. Еще было много раненых, особенно среди гастатов, их разместили в лагере, и лекари не ложились в ту ночь до утра.

* * *

Вскоре после победы я направился на корабле к Карфагену. Мне навстречу тут же вышел корабль, покрытый оливковыми ветвями так, что больше напоминал плывущее дерево. Это были послы пунийцев, и они умоляли о мире.

Карфаген отказался от дальнейшей борьбы. Я осмотрел пунийский порт, главный источник могущества пунийцев, прошелся по улицам богатейшего в нашей ойкумене города и вернулся к себе в лагерь.

Я добился своего, после чего уступил Гаю Лелию право вести переговоры от моего имени и выторговывать условия, которые нам были по нраву.

* * *

Вскоре был заключен мир. Меня обвиняли в том, что я помиловал Карфаген и не уничтожил его полностью, чтобы отомстить за все наши прежние поражения. Я рассудил иначе. Я хотел вернуть моих ветеранов домой, а с Карфагена получить максимум контрибуции, пусть заплатят моим воинам за все годы ратных трудов. В военном смысле Карфаген был более нам не опасен. Я лишил его военного флота, заморских территорий, более того, без нашего согласия он не мог начать войну даже в Африке. Мы как будто отрубили ему десницу, чтобы левой рукой он мог продолжать работать, но не мог более воевать. И как ни странно, Карфаген снова поднялся, несмотря на огромные суммы наложенной на него контрибуции.

Слышал, Катон в Риме болтает, будто меня подкупили, чтобы я не осаждал город, чтобы не требовал выдать Ганнибала. О, что за кровожадность! Зачем добивать того, кто и так повержен? А если жители Африки умеют торговать и богатеть, что римским торговцам мешает соревноваться с пунийцами в этом искусстве? Я добился главного: Карфаген уже никогда не устроит нам новые Канны.

Меня упрекали в честолюбии. Но кто из римлян не честолюбив? Да, возвращаясь из Африки, я прошел всю Италию в долгом триумфальном шествии от города к городу, я упивался ликованием толпы — ведь я принес им мир и по условиям договора Карфаген 50 лет должен был выплачивать нашему Городу контрибуцию. Пятьдесят лет мира. О чем еще можно было мечтать?

Итак, сенат в этот раз даровал мне триумф.

Я вступил в Город и прошел по его улицам в триумфальном шествии. Но я отказался от тех почестей, которыми так щедро хотел наделить меня народ. От статуи в Комициях и на рострах, от скульптуры в триумфальной одежде в целле храма Юпитера. Я не дал провести закон, по которому мою статую в виде триумфатора выносили бы из храма Юпитера Капитолийского и таскали бы по улицам в качестве божества.

Мне хватило памяти о том долгом переходе через всю Италию, когда люди выстраивались вдоль дороги и ожидали часами, когда же я проеду мимо них — только чтобы выкрикнуть мне приветствие, коснуться моей руки или сбруи моего коня. Я наклонялся и пожимал тысячи рук так, что к полудню, когда мы останавливались отдохнуть, правая моя рука оказывалась черной, будто перепачканной в земле. И я долго отмывал ее, перед тем как перекусить, чтобы к вечеру моя ладонь снова почернела от бесконечных рукопожатий и прикосновений. Помню, юные девушки выбегали мне навстречу, я подхватывал их, поднимал и целовал в губы, как целует брат или отец — коротким недолгим поцелуем. Помню мальчишек с игрушечными деревянными мечами, кричащих мне приветствия. Помню венки, что украшали балконы домов в городах, мимо которых я проезжал. Венки бросали и мне, напяливали на уши моему изрядно постаревшему Рыжему, и зачастую на стоянке я скармливал любимому коню увядшие сплетения трав. Каждый город стремился устроить в честь меня и моих людей пирушку. Каждый — что-нибудь подарить на память.

Я вернулся домой.

А все остальные дела после той победы казались мне недостойными долгой памяти и так мелки.

Едва закончил я рассказ о битве при Заме, как мне сделалось совсем худо — боль теперь одолевала меня постоянно. Есть я ничего не мог. Я понимал, что вскоре голод убьет меня, но не жаждал смерти. Я продолжал сражение с болезнью, как всегда бился на полях сражений — с упорной яростью, не желая оставлять поле боя врагу. Диодокл каждое утро приготовлял мне отвар, добавляя в него мак и какие-то травы. Если не было рвоты, я умудрялся проглотить несколько глотков, и питье унимало боль и добавляло мне силы. Иногда мне удавалось съесть немного творога или сыра.