Дети выбежали на лед, и Илюша указал сестре темное пятночистого льда меж белых слоев снега. Подбежал, плюхнулся прямо на лед, отчаянноуговаривая сестру, чтоб не боялась, и когда Данька распростерлась рядом,принялся тыкать в лед пальцем, шепча, словно боялся спугнуть кого-то:

— Гляди! Гляди вниз!

Данька вгляделась — и вдруг увидела, что лед небывалопрозрачен, словно стекло. Сквозь его толщу отчетливо было видно желтовато-сероепесчаное дно, длинные, зеленые, чуть шевелящиеся от подводного течения стеблиплакучей травы и узкое, серебристое, отчего-то необыкновенно красивое теломолодой щуки, которая замерла на самом дне и словно бы дремала.

— Ну? Ахнула? — торжествующе шепнул Илюшка, ипотрясенная Данька в самом деле тихо ахнула...

И проснулась. От чуда и забвения вернулась к горю и смертнойпечали.

Но все-таки сутки прошли, боль в теле поуменьшилась, идвигаться Даша теперь могла ловчее, соображать лучше. Почувствовав, что станетотноситься к себе с меньшим отвращением, если помоется, она налила в тазхолодной воды из ведра, стоящего в углу комнаты на лавке и заботливо прикрытогодеревянным кружком, чтобы, храни Бот, не наплевал туда нечистый, и приняласьплескать на себя воду, тереть ладонями и скрести ногтями, не обращая вниманияна новые царапины, которые немилосердно оставляла рядом со старыми, нечувствуя, прикосновений студеной воды и нимало не заботясь о том, что можетпростудиться и заболеть. Ничего, на ее век здоровья хватит!

Но вот нужно, отчего-то нужно было вернуть телу хотя быподобие прежней чистоты, потому она извела всю воду, потом долго вытиралась,надела самое скромное из своих платьев, темненькое, с беленьким блондовым [33]воротником. Ее начал бить озноб. Хотела набросить пуховый платок, да никак немогла найти. Сначала сорочка сгинула, теперь вот платок... Впрочем, Даша тотчасо нем позабыла.

Мельком глянула в зеркало, причесываясь. В глазах уже небыло того безумного выражения, которое мерцало в них вчера, взор сделалсяспокойным, отрешенным. Такими же спокойными, почти умиротворенными казалисьДаше и черты ее бледного, осунувшегося лица. Нет, ну в самом деле — когдапримешь решение, пусть даже очень трудное, горькое, невыносимое, но примешьего! — на душе становится чуть-чуть легче.

Вот именно — чуть-чуть. Малую малость...

Она даже осмелилась выйти из комнаты, сидеть в которойсделалось уж вовсе невыносимо, и пошла, как неприкаянная, бродить по дому,однако надолго ее не хватило, потому что она со вчерашнего дня маковой росиныво рту не держала, а время завтрака уже прошло, на кухню же идти, проситьчего-нибудь поесть Даша устыдилась, да и не чувствовала она голода, толькоголова была легкая-легкая, а ноги ослабели. Она бродила по дому, вяло дивясь,куда подевались все эти господа, которыми еще два дня назад кишмя тут всекишело, но узнала об этом, только когда забрела в девичью.

Как ни странно, девичьи комнаты в Горенках и в московскомдоме Долгоруких были единственными местами, где Даша чувствовала себяотносительно спокойно. Она с детства любила сидеть меж белошвеек, кружевниц ивязальщиц, слушать их разговоры, плавно переходящие в задумчивые песни и вновьперетекающие в монотонное плетение словес. Оттого и забрела в девичью сейчас —в поисках забытого покоя.

Девушки к ней уже привыкли, относились как к своей, необращали внимания и не чинились; к тому же они были заняты обсуждением какой-товажной новости. Их было не меньше двух десятков, и ни одна не молчала, так что,как ни была Даша погружена в свою тоску, она волей-неволей узнала ошеломляющуювесть.

В доме остались только сестры Долгорукие и княгиня-мать, а всеостальные господа, во главе с императором, срочно отправились в Москву.Произошло это сразу после того, как государь попросил у князя Долгорукого рукиего дочери Екатерины Алексеевны.

«Вот как, — вяло, без каких-либо чувств, подумалаДаша. — Ну, совет да любовь».

Она откинулась к стене, прикрыла глаза и стала слушатьпесню, которую тихонько вела сидевшая рядом кружевница:

Когда очнется снова,

Не ведает о том.

Чертоги водяного -

Русалкин зимний дом.

Когда зима-зимица

Ручьями уплывет,

Весну восславят птицы,

Русалка оживет.

Эту песню Даша никогда не слышала прежде, но складные словамягко, утешительно ложились на сердце. Она погружалась в спокойствие, словно вглубокую воду.

И вдруг... Точно камень, возмутивший тишину застоявшегосяпруда, оживленный голос одной из девушек разбил овладевшую Дашей полудрему:

— Я сама не видела, врать не буду, но сказывают, князьее толечко не задушил. Сперва пощечину залепил, а потом как сдавил своими-торучищами! Господин камердинер государев насилу оторвал, она уже, сказывают, всясиняя была. Чуть потом оттерли да по щекам отхлопали, думали, и впрямь задушил!Дескать, и на самого царя руку бы поднял, когда б слуги не удержали!

Даша открыла глаза. Говорившая — полненькая, маленькаябелошвейка, чем-то похожая на булочку-жаворонка, какими их пекут на день Сорокамучеников, когда весну славят (даже небольшие темные глазки ее напоминали двечеремуховые ягодки или изюминки, какие вставляют жаворонкам), — с трудомскрывала усмешку.

— Доболтаешься ты, Маруська, — сурово сказаланемолодая вязальщица, громко, четко перестукивая спицами, с которых свисалпочти оконченный носок: оставалось разве что носок закрыть да пяткувывязать. — До того доболтаешься, что со спины шкура слиняет.

Маруська приняла благонравное выражение лица и приняласьпроворно сновать иголкой, обметывая шов наволочки, однако смирения ее хватилоненадолго.

— Сказывают, — тараща свои черемуховые глазки итаинственно понижая голос, опять приступила она к рассказу, — княжнахотела от государя допрежь утра уйти, да заспалась. Камердинер-то, господинЛопухин, только начал их будить, гладь, а князь вон он, на пороге. Тут уж неотбояришься, пришлось предложение делать...

— Думаешь, государь иначе его не сделал бы? Думаешь, оннамеревался всего лишь обгулять нашу княжну? — с обиженной миною спросилапожилая вязальщица. — А может, меж ними все давно сговорено было!

— Коли сговорено, тетенька Феня, так чего ж они досвадьбы не утерпели? — бойко возразила Маруська и огляделась в поискахподдержки. — Тогда ничего и не случилось бы: ни мордобою, ни криков, нипозору княжне — все было б чинно да благородно.