Даша проследила ее взгляд и увидела, что все обитательницыдевичьей забросили работу и вовсю прислушиваются к разговору. Похоже, они былисовершенно согласны с Маруськой, потому что дружно закивали, поддерживая ее.

— Да уж, позору не оберешься, что да, то да, —кивнула и тетя Феня, которая, по всему видно, тоже была не дура посплетничать,тем паче что скорый на расправу хозяин отбыл в Москву, а княгиню ПрасковьюЮрьевну никто в доме не боялся, зная ее мягкую, как масло, натуру. Ну а княжнысидели по своим комнатам, носа оттуда не высовывали, видеть никого не желали:младшая, Елена, — все еще не в силах смириться со стремительным возвышениемсестры, ну а Екатерина, очевидно, до сих пор стыдилась случившегося переполоху.

— Да уж... — Тетя Феня поджала губы, но не в силахбыла удержать словесного потока: — Ох, как почал князь дочку волтузить по полуза косу! Выволок в коридор, а рубаха у ней вся сбилася, подол-то в крови, ногиголые! И простыни окровавленные на государевой постели. Все девство на простынида на рубаху вытекло! — Она не сдержалась и совсем по-девичьи хихикнула,прикрываясь рукавом сорочки.

— Как это вытекло? Как это — все в крови? —вскинула округлые, словно нарисованные бровки, Маруся. — Но ведьсказывали, боярышня наша... княжна наша... — Она помедлила, тараща глазки,явно выжидая, когда любопытство девушек достигнет предела, и наконец выпалила:— Но ведь сказывали, будто она...

— Мало ли что болтают! — перебила тетяФеня. — Я сама видела: сорочица в кровях и кружево в кровях. Помню я этокружево, его Гланька вывязывала. Каемочка зубчиками, а по всему полю петушки дакрестики. Очень красивая была рубаха, царевне под стать.

«Рубаха с петушками да крестиками? Но ведь это моярубаха! — вяло удивилась Даша. — Моя, княжна Екатерина сама ее мнеотдала. Как же она снова на ней оказалась?»

— А мне сказывали, — упрямо гнула свое неуемнаяМаруся, — дескать, княжна не один раз на свидания в лес к своему бывшемужениху бегала и валялась там с ним...

— Никшни! — прошипела тетя Феня, которая успеланажить очень острый слух и поэтому расслышала торопливую пробежку в коридорераньше остальных. — Жить надоело, дурищи? Гланька, пой!

Обитательницы девичьей оказались послушнее новобранцев,получивших приказ старого капрала. Двери в девичью еще не успели распахнуться,а все головы уже оказались прилежно склоненными над работою. Кружевница жеГлаша тихо выпевала свою печальную песню:

Придет в себя девица,

Теперь ее пора

С подружками резвиться,

Чудесить до утра,

Вплетать кувшинки в косы,

Грустить в глуши лесной,

На веточках березы

Качаться под луней...

— Вот, княжна велела зашить, да поскорее! —послышался надменный голос, и Даша увидела на пороге востроносую чернявенькуюдевушку — горничную Екатерины Алексеевны Долгорукой.

Звали ее Сонька, и, послушная, ласковая, приветливая сгосподами, она была просто на диво дерзка и противна со слугами. Вряд ли этопомогло Соньке снискать со стороны дворовых большую любовь! Никто в девичьейдаже голову к ней не повернул, все так и сновали иголками, позвякивали спицами,постукивали коклюшками, шуршали веретенами, а Глаша, проворно подцепляя крючкомпетельку за петелькой, продолжала петь:

Внимать раскатам грома,

Не ведая о том,

Что в царстве водяного

Русалкин зимний дом...

Удел девицы жалок,

И знать ей не дано:

Царицею русалок

Предстать ей суждено

[34].

Тут песня кончилась, и лишь это вынудило Глашу умолкнуть, апрочих девушек — поднять головы и неприязненно взглянуть на Соньку.

Та еще выше задрала свой птичий носик:

— Матрешка! Золотой галун на платье оборвался, тызашей, да смотри, чтоб ни следа починки не найти было. А коли плохо сработаешь,ее высочество велит тебя на конюшне драть почем зря, словно Сидорову козу.Поняла, дубина стоеросовая?

Пригожая златошвейка по имени Матреша, сидевшая слева отДаши, даже не обиделась на «дубину»: разинула рот и уставилась на Соньку.Другие девушки выглядели не менее ошеломленными, и Даша поняла, что их такизумило: слова «ее высочество». Не «ее сиятельство», а «ее высочество»!Наверное, девушки только сейчас осознали, что сплетничали не про кого-нибудь, апро государыню-невесту, будущую свою императрицу — и не только свою, а всейРоссии!

От священного ужаса руки у Матреши задрожали, и она несмогла поймать брошенное Сонькой коричневое бархатное платье, обшитое золотымгалуном на манер гвардейского мундира. Платье упало почти к самым ногам Даши, ичто-то чуть слышно стукнулось об пол.

— Раззява! — взвизгнула Сонька. — Вот измараймне платье, только измарай!

Впрочем, ей пришлось умолкнуть, потому что Матреша тотчасподхватила платье, расправила его у себя на коленях, приладила на местооторванный галун и трясущимися руками принялась вдевать в иголку золотуюмишурную нитку. Сонька еще мгновение грозно смотрела на нее, потом вышла, напрощание окинув всех лютым взглядом, который так и пригнул девушек: даже когдагорничная вышла, они не подняли голов и продолжали исполнять свою работу.

«Что же это значит, про рубаху-то? — никак не моглапонять Даша. — С меня пропала, а княжна Екатерина в ней оказалась. Хотя счего я взяла, что в ней? Может, у нее таких было две. Или пять! Зачем, Христаради, ей с меня рубаху-то снимать?»

Незачем. Но почему еще сильнее заныло и без тогоизболевшееся сердце? Что за мысли начали жалить утомленное сознание?

Глупости. Глупости все это! Да, конечно, однако... однакопочему-то не шла из памяти красавица княжна, которая испуганно пятилась ототца, а Алексей Григорьевич в бешенстве кричал, подхватывая подол ее амазонки,на который щедро нацеплялись репьи:

«Где валялась, по каким кустам? С кем?! Опять с этимсвоим...»

Даша тогда что-то соврала, вступилась за Екатерину, а самамельком подумала, что не иначе прав князь: только в лесной траве лежа, можностолько мусору на юбку нацеплять. Как это только что сказала дерзкая на языкМаруся? «Княжна не один раз на свидания в лес к своему бывшему жениху бегала ивалялась там с ним...»