cгоревшая трава на незасеянных в этом году полях, миндальные и вишневые сады, сосновые рощи, фермы, деревни, городки, люди.

Люди пахли всегда и везде. Мертвые и живые.

Мертвые… все мертвые довольно быстро начинали пахнуть одинаково, и он терял их следы, их идентичность.

Живых же всегда можно было различить. Это зависело от их возраста, пола, профессии и места, где они родились.

Ремс знал каждый нюанс. Мог понять, кто это — воин или пекарь. Он ощущал в запахах, исходящих от незнакомцев, страх, силу, сомнение, похоть, печаль или затаенную иронию. Милосердная наградила его безупречным даром, чтобы Ремс стал ее следом, невероятной ищейкой, способной выполнять волю богини и ступать по тропе пророчеств.

Их маленький караван: всего-то один фургон, запряженный парой лошадей, и двухколесная повозка, которую тащил уставший мул с дурным характером, двигался на запад, подальше от войны и армии, которая шла широкой волной, пожирая на своем пути все, до чего дотягивалась, словно саранча.

Война — стихийное бедствие. И сейчас она затронула большую часть центра континента. Ремс сочувствовал северянам. Он не желал, чтобы на его родине, в Муте, когда-нибудь возникло нечто столь же отвратительное и дурно пахнущее. Но дэво знал, что пока длань милосердной простирается над его родиной, ничего подобного не случится.

В первом облезлом фургоне, с крышей из плотной провощенной ткани, путешествовала семья фермера Джута (шесть человек), а еще калека Ток (потерявший ногу два месяца назад во время боев на границе с Фихшейзом) и его сестра Трир.

От них пахло совершенно по-разному.

От Джута усталостью и тревогой. От его жены Исты страхом и беспокойством за детей. От четырех детей — чем угодно, запахи от них менялись быстро, всегда стремительно, как и у всех в этом возрасте. От Тока пахло болью, заживающей культей, злостью, обидой и тоже страхом. А еще ложью.

Как и от Трир.

Братом и сестрой они не были, нос Ремса чувствовал это. От брата с сестрой пахнет иначе, общей памятью. Здесь же общая память была длиною не больше месяца.

На двухколесной повозке путешествовала старая Юзель и Дапт, чернявый человек с сальными глазами и ловкими руками, с липкими пальцами, к которым цеплялось все, что плохо лежало. От него пахло грязными делами, воровством и предательством. От Юзель — терпением и в то же время раздражением, сварливой злостью, мрачным ожиданием неприятностей.

Дапта она пыталась пару раз выгнать в фургон, подальше от скарба, но Джут тут же начинал возмущаться и предлагал старухе путешествовать в одиночестве, раз она такая умная.

Ремс ехал вместе с этой парочкой, на дух не переносившей друг друга, разместившись на краешке сиденья. Он встретил разношерстную компанию день назад, на пустой от беженцев лесной дороге, сидя рядом с мостом (всего-то несколько бревен, перекинутых через ручей, по берегам которого только-только зацветали ирисы). Как они поедут, подсказал его нос, так что он загодя вышел на нужное место, разжег костер и стал кипятить воду для кальгэ.

Путешественники увидели его издали и остановились, с тревогой наблюдая за одиночкой у костра.

— Здесь никого, кроме меня, — сказал он смуглому от работы под солнцем Джуту.

Тот шевельнул губами:

— Говорил волк овцам. Дружки, небось, под мостом и в кустах прячутся. У нас нет денег. Лишь семья, дети, калеки, да старуха. Даже еды нет.

— Я сварил кальгэ. Угощайтесь.

Они молчали, с опаской поглядывая на затаившийся лес. Но никто не выскакивал и не бросался на них. Дапт, как самый смелый, наконец-то спрыгнул с двухколесной повозки, взял металлическую кружку, хлебнул, внимательно поглядывая на Ремса. Мутец был высоким и ни от кого не укрылись крепкие плечи и толстые бицепсы. А также палаш и сфайраи на широком солдатском поясе.

— Ты из Карифа? — спросила фермерша Иста, с любопытством разглядывая молодого человека.

— Я родился в Муте.

— Куда путь держишь?

— Туда же, куда и вы. Возьмите с собой.

Дапт фыркнул, отхлебнул еще, а Джут сказал без обиняков:

— Нет еды. Ты лишний рот, уж извини. Да и не знаем мы тебя.

— А меня ты как будто знаешь? — желчно проронила Юзель, держа поводья. На чужестранца она смотрела с любопытством. Но это не было призывом взять новенького в их караван. Старуха просто не смогла удержать дурное настроение и не поддеть фермера.

— У меня много еды, — Ремс кивнул на большой вещевой мешок, раздутый от снеди, которую сказала ему взять милосердная. — Я поделюсь ею с вами, если возьмете.

Все уставились на него, а у одного из детей Джута заурчало в животе. Да так громко, что в тишине словно рев трубы прозвучал.

У Дапта и калеки Тока в запахе промелькнуло желание напасть на мутца, но при здравом размышлении никто не захотел связываться с крепким вооруженным парнем.

— Хорошо. Твоя плата принята, — принял решение Джут, и никто не стал возражать. Все были слишком голодны.

— Забирайся к нам, — пригласила Иста, но муж тут же решительно этому воспротивился. — Совсем голова у тебя пустая. У нас дочь, а у него рожа смазливая. Испортит девку, потом выть будешь. Пусть к Юзели садится! У нас уже мест нет.

— А меня значит портить можно?! — возмутилась старая бабка, но затем обреченно махнула рукой. — Ладно. Один ко мне уже залез, чего бы не взять и второго. Может, прибьете друг друга. Полезай. Но учти, позволишь лишнее — прибью.

Она не врала. Точнее ее запах не врал. Прибьет.

В повозке, где ехал мутец, было мало места. На полу лежало добро Юзель: свернутый древний ковер, от которого пахло застарелой кошатиной и металлом, здоровый тюк с тряпьем и железной посудой, совершенно неподъемный, и еще какая-то ерунда в маленьком, не запирающемся сундучке. Дапт туда уже заглянул, Ремс был в этом уверен, так как прохиндей не испытывал к содержимому «сокровищницы» никакого интереса. Куда больше он хотел проникнуть в фургон Джута.

— Что заставило тебя уехать так далеко от родного дома? — на следующий день спросила у Ремса Юзель, когда ей наскучило слушать песни Дапта.

— Пути богини.

Бабка посмотрела на него, не понимая, а потом, вспомнив, презрительно протянула:

— А-а-а. Да. У вас же чтят одну только Мири, а не Шестерых. Странные вы… мутцы. Хуже дагеварцев. Те хоть правильной веры, пускай и обманывают на рынках пуще шауттов. Но вы… Слышала, некоторые из вас вообще бабские тряпки носят. Как тебе такое, Дапт?

Тот поглядел в ореховые глаза Ремса и решил, что насмешки над богиней будут прощены старухе, но не ему, потому произнес что-то совершенно неразборчивое.

— Чего ты там