зайцем. Заяц тот был не абы какой, а такой бегун, что уже два года ото всех собак отыгрывался… резвяк да увертник! Его еле-еле в тенета поймали. Поставили садок на жнивьях, сравняли охотников (борзятников), а паны верхами — во они куда отъехали, чтобы им виднее было; и паночки, кои верхом, кои в каруцах (экипажах). Смотрим, и пан Стоцкий трусит рысцою со своими кобелями… словно его не касается. Скомандовали: „Раз, два, три!“ и пустили зайца, как крикнули на него, ухнули, о боже мой милостивый! — воскликнул старый рассказчик, охватив голову руками. — Чисто вроде анчихриста понесся заяц! Собаки вложились за ним со всех свор, кучей спеют к нему… Сперва и стали было спеть, особливо панские… одна сука половая — и-их, удалая! — дальше всех откатилась, совсем было угнала… да пронеслась. А там еще два кобеля совсем было присунулись к нему… нет! Куды тебе!.. завольничал, куцая шельма, ничего в резон не принимает. Протравили! Срам! А заяц стал подхватывать к кустам… без угоночки ото всех свор отыгрался! Глянул я так-то, а Стоцкий своих кобелей и пускать не думал, сидит в седле, пригнулся и все сорок свор за ним веревочкой вытянулись. Тут Стоцкий и показал удаль. Долго, батюшка, я на свете живу, — воскликнул Семеныч, — насмотрелся, живучи на свете, — но такой оказии по сие время не видал! Только гикнул Стоцкий — и пропал! И откуда что взялось, до сих пор понять не могу. Лошаденка его соколом сорвалась с места — и нет никого! А оба кобеля, ухо в ухо, рядом лезут, уже взялися обходить передних собак… всех пересчитали. А Грубиян сильно зазлобился и стал резво выдвигаться из-за сероухого. Да и заяц на одних задних ногах несется, словно на крыльях летит. Совсем злыми ногами стал Грубиян допрашивать его, подобрался, разом добросился и вздернул кверху (русака). Тут уже всякий мог понять, кобели Стоцкого с ушей оборвали всех собак, а особливо Грубиян. Один пан с великой досады тут же застрелил пару лучших кобелей, а пан Тышкевич… за Грубияна давал пятнадцать тысяч чистою монетою и любую свору в придачу. А Стоцкий только в грудь себя колотит да кричит: „Легче мне жизни лишиться, нежели такого сокровища!..“… Паны взялися Стоцкого величать, пьют, гуляют… Так всю ночь и прокружились с ним.

Наутро пошла охота в Пущу, верст за двадцать. Обоз и фургоны раньше были там, кричане давно были расставлены, где следует, и тенета протянуты поперек леса. Несколько статей гончих с их доезжачими, выжлятниками, отхлопщиками тоже стояли в разных местах. За главного доезжачего объявили Крюка, что шел при стае самого Тышкевича.

Охота вышла на славу: зайцам и лисицам сметы не было, захватили и коз диких порядочно, двух оленей, лося, молодого зубренка, трех кабанов, а об волках и толковать нечего. Стали станом на полях, разбили палатки, распалили костры. Недалече на острове он ночью подвыл волков, откликнулись три матерых и два прибылых.

Чуть утро — охота уже была на месте. Верховые борзятники в два ряда обсыпали отъем, и пошла потеха. Барин тоже и меня взял. Ну и я стал на виду его милости, по левую руку. Хорошо затаился в гущавинке со своей сворой, в кусточках как раз против лазу. Все, что было в отъеме, выбрали: и лис, и коз — лес словно веничком подмели. И волков взяли: двух матерых и двух прибылых. Одного прибылого и мне довелося принять на зубах своей своры — лихо растянули собачки его, как перчатку. Пан Тышкевич ударил в рог, подал сигнал на обед. Стянулась охота к становищу. Глядь — слух прошел, что пан Тышкевич осерчал на своего доезжачего, на Крюка.

„Что это значит, — кричит, — ты же хвалился, что волков матерых трое откликнулось, а заторочили всего двоих?“

Прямо и приказал ворочаться с охоты на прежнее место, а гончим в подмогу дать еще сорок смычков из запасных. Конечно, все удивились: что, дескать, искать в том отъеме, когда ничего нету — гривенник брось, и то был бы виден. Однако дело-то вышло иначе. Крюк опытный доезжачий был, взял главную стаю да и завел совсем с другой стороны — из самого гущара, где была приболоть, бурелом, да гущарь страшенный, от самого заразистого места. И не успел сделать напуск, как гончие захватили, помкнули и повели по горячему, а там перевили голоса и почти от напуска вся стая залилася по зрячему. Даже сердце захолодало у меня. Нешто в пустом острову можно так-то гонять?

Прибылые волки иногда твердо держатся к своему месту.

Иной раз в лесу стая совсем сгоняет прибылого, а он ни разу не высунется в поле к борзятникам. Будь то переярок, он бы сразу полем куда-зря норовил бы проскочить в чужой остров, а уж матерый — дело другое: тот редко даст и два-то круга, а больше со второго норовит, как бы ему слезть куда-нибудь в поле и нехорошим, плохим лазом — по гриве лесной, по порубке абы перевалиться как-нибудь.

А тут на-поди! Кто-то сидит середь леса да и шабаш! Помру, а того дня не забуду! И остров-то был голосистый, да уж и стаи были подобраны под голоса на славу. По лесу словно серебряные гусли играют, и каждый человек не может слышать той музыки простым сердцем. Глядь, из опушки выскочил подгонщик. Лица на нем нету, кричит мне: „Беда! Крюк сказывает, что напоролись на Волчиного князя!“ Дюжины две гончих уже перекалечены, бегает по своему следу и давит отсталых. Крюк сам видел, как тот волчище перекусил ногу двум выжлецам и заскочил в тайник, да и прогнал невесть куда.

Добавили в лес еще стаю смычков с полсотни, т. е. сто собак. А из лесу опять подали голос: „Беда! Давайте подмогу“.

Еще часик — уж который! — прошел. Заиграли по лесу гусельки звончатые! Слышу совсем близкий гон обвела стая кого-то по логу, снеслась было, — и заревела вся в один голос то вплотную ко мне, то со слуха уйдет. Похоже было: какой-то сильно огромный зверюга хорошо обложился в лесу, да сам садится на свой след и гоняется за собаками. Слышу голос: „Беги!“, и в ту же секунду против меня, почитай, вся стая, ревя в один голос, вывалилась из лесу на поле и силой выпихнула невиданное чудовище… Зверюга был белый, не в меру лохматый, а под животом в красноватой желтизне. Велик же был — упаси, царица небесная! Видал я бирюков, но перед этим и матерые показались бы щенятами.

Как