…Наконец все было устроено: разожжен костерок, разварен кусок солонины – специально для голодающих, и, блаженно растянувшись на жесткой степной траве подле мирно спящей ведьмы, подбросив ветку в огонь, Кальпурций осведомился небрежно: когда же наконец начнется Тьма?

Таким неожиданным был вопрос, что Йорген уронил остаток лепешки в огонь, поперхнулся куском солонины, долго кашлял, потом спросил сердито:

– А вокруг, по-твоему, что?!

Кальпурций огляделся.

На самом деле вокруг было не очень хорошо. Во-первых, слишком тепло для мая, давно пришлось расстаться с куртками и идти в одних нижних рубашках – неприлично, конечно, но что поделаешь, не пропадать же от жары. Во-вторых, странно выглядело небо – совершенно ясное, но лишенное радостной весенней голубизны – будто выцветшее, перепачканное странными серыми разводами, не похожими ни на тучи, ни на облака. Грязное какое-то небо. И на нем тусклым красным пятном висит полуденное солнце – аж жуть берет! В-третьих, тишина глухая, мертвая. Птицы не поют, цикады не стрекочут, не слышно шелеста трав. И ветер – вот уж без чего прежде ни дня не обходилось в степи! – не свистит привычно в ушах, умные мысли не выдувает, но они сами заводиться не хотят, ерунда какая-то лезет в голову, воспоминания смутные и неприятные. А в неподвижном, горячем воздухе висит седая, отливающая рыжим хмарь – не туман, не пыль, на дым похоже вроде бы, но не пахнет. Из-за этого очертания предметов вдали кажутся размытыми, искореженными и странными: холмы, будто бы парящие над землей, кусты, похожие на чудовищ… И на всем вокруг – на камнях, на тусклой больной траве и редких уродливых деревах – лежит слой тонкого-тонкого белого… пепла, что ли? Или какой-то другой, колдовской субстанции, специально рассыпанной для того, чтобы украсть у вещей их природный цвет, сделать блеклыми и ненастоящими?.. Так вот она какая – Тьма! Тишина, запустение, тоска…

– А я думал, должно быть темно, как ночью… – пробормотал Кальпурций жалобно. Ему и впрямь вдруг захотелось, чтобы стало темно – не видеть окружающего безобразия, слишком тягостным было это зрелище. – Я ведь читал в книгах: «Небо в тех краях затянуто черной пеленой туч, и дня больше нет, только сумрак и ночь сменяют друг друга. Солнце годами не показывается на небосводе…» и всякое такое! А оно вон, висит, солнце ваше! Любуйтесь!

– Почему это оно «наше»? – удивился Йорген, в силу «туманной» природы своей не питавший особой любви даже к нормальному, не изуродованному Тьмой солнцу.

– Да я не вас имел в виду, а сочинителей, что писали те книги, – отмахнулся Кальпурций, ему было не до выяснения отношений. Тьма оказалась совсем не той, что он представлял, и это пугало еще больше, требовалось время, чтобы осознать и свыкнуться с ее новым образом. – Выходит, они все врали?!

Сам не зная почему, Йорген взялся защищать неизвестных ему сочинителей:

– Мне думается, они так поступали непреднамеренно. Их самих могли ввести в заблуждение. Когда рассказ слишком долго передается из уст в уста, он обязательно претерпевает искажения…

– Просто не надо писать о том, чего не видел сам, собственными глазами! – отрезал Кальпурций, он чувствовал себя обманутым и не был склонен к снисходительности. – Когда готовишься увидеть одно, а сталкиваешься с чем-то совершенно иным, это по меньшей мере выводит из душевного равновесия, ты не находишь? Если бы заранее точно знать, как здесь на самом деле… Или вообще ничего не знать… А то… – Он уже не столько с другом, сколько сам с собой разговаривал.

Йорген тоже задумался о своем.

– Неужели я тебе не рассказывал?.. – что-то припоминая, пробормотал он.

Кальпурций, прервав внутренний монолог, воззрился непонимающе, настороженно:

– А что ты должен был мне рассказать?!

– Ну… какая на самом деле Тьма. Мне казалось, мы об этом говорили как-то…

– Йорген, друг мой, – голос силонийца звучал вкрадчиво и осторожно, так обычно разговаривают с душевнобольными, – а откуда тебе было известно, какая на самом деле Тьма?!!

– Да я ее сколько раз видел собственными глаза… ну или не глазами, но видел… Чего ты на меня так смотришь, будто я сейчас шторбом обернусь?! В детстве видел – издали, в небе. А потом твоя же книга меня шарахнула и все показала как есть. И когда кто-то зачаровать пытался – тоже… Не пойму, как же случилось, что у нас об этом разговор не зашел?!

– Все потому, что ты, Йорген фон Раух, личность скрытная и опасная! – обиженно заявил Кальпурций. На самом деле он так не считал, просто настроение было дурным.

– Я?! – искренне удивился ланцтрегер, в какой-то мере даже польщенный такой характеристикой.

– Ты!

– Ох! Вы чего кричите?! – Это проснулась Гедвиг. – Что-то случилось? Твари?!

– Тварей нет, есть скрытная и опасная личность. Спи спокойно, не тревожься, – ответил Кальпурций.

Но ведьма уже выспалась и готова была продолжить путь. Она так никогда и не узнала, о какой личности шла речь…

Как хорошо, что Йорген настоял на отдыхе! Иначе неизвестно, чем кончился бы тот бой.

Твари напали из-за холма, мелкие, злые и незнакомые. Они походили на людей, но только отчасти. Имели те же части тела и лица, но совершенно другие пропорции. Росту в них было элля три-четыре, не больше – взрослому человеку по грудь. На кургузых тельцах со вздутыми белыми животами сидели непомерно большие головы, нечесаные и грязные. Широченные безгубые пасти были усажены частоколом остреньких треугольных зубок, во взглядах выпученных водянистых глаз сквозила бессмысленная, тупая ярость. Носы были выворочены ноздрями наружу, как свиные пятаки. Вместо полноценных ушей имелись отверстия в черепе, обрамленные отвратительной кожистой складкой. Ходили твари на двух ногах, коротких и кривых. Руки свисали чуть не до колен, кисти их заканчивались очень тонкими и длинными пальцами с прямыми желтыми когтями – как наконечники копий. Были среди тварей самцы, были самки – кто есть кто, сомнений не возникало ввиду полного отсутствия одежд. От тех и других остро смердело нечистотами и гнилой плотью.

Но при всем своем безобразии и бесстыдстве они не были животными. Тьма наделила их каким-то разумом, научила действовать сообща. Они даже переговаривались между собой на языке, чем-то похожем на степной, но отличающемся обилием неприятных гортанных звуков, имеющих очень мало общего с членораздельной речью. Так мог бы говорить человек, которому положили в рот раскаленный камень: «Гы-ы а-а-аг гы-ыу!» Однако они друг друга понимали.

Убивать их оказалось легко – боялись простой стали и бойцами были плохими. Слабосильные, довольно неуклюжие, бестолковые, пожалуй, даже трусоватые, они брали одним – числом своим. Сорок тварей на троих – это серьезно!

Они голодной собачьей стаей вились вокруг, подвывали от ярости, рвали когтями воздух. С визгом отступали под ударами трех мечей, но наседали снова, не замечая кровавых ран. Даже обезглавленные, подыхали не сразу – тела долго скребли когтями пыль, головы вращали глазами и скалились. А живые постепенно утрачивали человекоподобие: становились на четвереньки, скалили пасти, пытались кусаться. С их толстых розовых языков падали хлопья зловонной пенистой слюны – такая гадость!