– А врачи? – изумленно спросил Орлов. – Они ведь должны были знать правду. Почему же они ее никому не рассказали, когда вернулись в Москву?

– Отличный вопрос! – Муромов назидательно поднял палец. – И мне он тоже пришел в голову. Поэтому я запросил данные обо всех врачах и сестрах в той бригаде. Впрочем, «бригада» – это громко сказано. За Уралом в тот момент были отмечены четыре вспышки дифтерии, всего было направлено одиннадцать человек, по два-три медика на точку. Один врач и одна или две медсестры. Вместе с Ольгой Александровной здесь работал доктор Потемкин. Когда дифтерию удалось победить, он уехал. И знаете что?

– Догадываюсь, – вздохнул Александр Иванович. – До Москвы он не доехал.

– Да что там «до Москвы»! Он даже до железной дороги не доехал. Тело так и не нашли. Пропал без вести. И этот факт послужил для меня еще одним подтверждением того, что со смертью вашей матушки не все гладко. Одним словом, Александр Иванович, я вам сведения выложил, а уж верить в них или нет – решайте сами. Но я чувствовал себя обязанным проинформировать вас обо всех обстоятельствах. Вот теперь, если хотите, можем и к мемориалу пройти.

«Что я должен чувствовать? – спрашивал себя Орлов, идя рядом с директором музея по выщербленной мостовой, перемежавшейся то и дело длинными участками немощеной дороги. – Что должен чувствовать человек, узнавший, что его мать, которую он считал умершей от болезни, на самом деле убил пьяный насильник семьдесят лет назад? Я не знаю. Не могу себе представить. Как странно все складывается: стоило мне сказать своим близким правду – и я начал погружаться в собственную ложь все глубже и глубже. Почему так получается? Если верить тому, что написано в книгах, подаренных Рувимом, все происходит закономерно и правильно, и задача человека – понять эту закономерность и извлечь из нее урок. Какой урок я должен извлечь? Что нельзя лгать? Но я сказал правду, и стало только хуже. И что мне теперь делать?»

Сквер, к которому привел Муромов, выглядел уныло: черные и темно-серые голые деревья, под ногами – хлюпающий подтаявший грязный снег вперемешку с огромными лужами; скамейки в основном пустовали, только на одной из них, усевшись на спинку и поставив ноги на сиденье, компания крупногабаритных подростков распивала пиво.

Евгений Степанович заметил, что по лицу Орлова мелькнуло выражение тоски и безнадежности, но он истолковал это по-своему:

– Сейчас, конечно, сезон такой, когда красоты нигде нет. Вот если бы вы летом приехали, вы бы застали совершенно другую картину. Вы, наверное, идете и думаете о том, что шагаете по трупам. Я угадал? Посмотрите направо: вот и памятник. Мы почти дошли.

Орлов молча кивнул. Разговаривать не хотелось. Чем ближе они подходили к мемориалу, тем больше он волновался.

Что ж, если проект действительно согласовывался с заказчиком, то Орлов не мог не признать, что вкус у Джеймса Эдуарда Фаррела-младшего был хорошим. Никаких традиционных чаш со змеями. Три высоких, неправильной формы, камня: черный, серый и белый, асимметрично расположенные на квадратной гранитной площадке.

На черном камне высечена надпись: «Ольга Александровна Орлова, 1895–1924». И чуть ниже – текст: «Мы должны жить Верой, Надеждой и Любовью: это наша опора, этим мы должны дышать, но надо помнить, что, как ни велика Вера, как ни благословенна Надежда, Любовь выше всего. Войно-Ясенецкий».

На сером: «Памяти всех медиков, погибших при борьбе с эпидемиями и опасными болезнями». И цитата из Пастера: «Я непоколебимо верю, что наука и мир восторжествуют над невежеством и войной, что народы сойдутся друг с другом не для разрушения, а для созидания, и что будущее принадлежит тем, кто сделает более для страждущего человечества».

На белом камне высечена горящая свеча, которую голландский хирург Николас ван Тюльп в семнадцатом веке предложил считать эмблемой врачебной профессии, и его знаменитый девиз: «Светя другим, сгораю сам».

– К сожалению, на момент работы над мемориалом мне не удалось раздобыть ни одной фотографии Ольги Александровны, – сказал негромко Муромов. – Конечно, было бы лучше, если бы здесь был высечен ее портрет.

– У меня есть фотографии, – ответил Александр Иванович. – Я бы вам их дал. Но вы ведь даже не попытались найти меня. Почему?

– Заказчик не разрешал. Не забывайте: все начиналось в восемьдесят девятом, когда еще была советская власть, КГБ и все такое. Я тоже предложил ему поискать родственников Орловых, но он ответил, что, насколько ему известно, в живых остался только сын Ольги Александровны, и если его вдруг начнет разыскивать гражданин США, который к тому же не является его родственником, это может быть расценено в инстанциях неблагоприятным образом. Эдди не хотел, чтобы у вас были проблемы. А я, со своей стороны, поговорил с местными, узнал, что после войны никто на могилу Орловой не приезжал и вообще никто больше захоронением не интересовался, ну и решил, что раз сыну все равно, то и искать его незачем. Простите великодушно, если я был не прав.

«Коковницына, – понял Александр Иванович. – Она нашла потомков Сандры Рыбаковой, она же говорила об этом. Наверное, после встречи со мной Анна Юрьевна написала им, что Александр Орлов жив-здоров, но своими корнями и историей своей семьи ни в малейшей степени не интересуется. И Фаррел счел меня отрезанным ломтем. А может быть, и в самом деле опасался навредить мне. Ведь Александра Иннокентьевича Раевского подозревали в связях с агентами империализма только потому, что его родственники жили за границей. И не просто подозревали, но и расстреляли за это. При советской власти иметь родственников за границей было не комильфо, этот вопрос отдельным пунктом стоял в каждой анкете, заполняемой для отдела кадров, даже если ты устраивался на должность дворника или уборщицы».

Он снял перчатку с правой руки, прикоснулся пальцами к черной поверхности камня, стоящего у самого края гранитной площадки. Камень, посверкивающий в лучах еще холодного солнца, оказался на удивление теплым.

– Скажите, Евгений Степанович, почему камни стоят именно так, а не иначе?

– Черный камень установлен точно над могилой Ольги Александровны. А остальную композицию художник уже подстраивал под оговоренное условие.

Значит, ему здорово повезло. Если бы черный камень стоял в центре площадки, добраться до земли под ним было бы крайне затруднительно. Но он стоит у самого края. Что это? Просто удача? Или, как написано в книгах Рувима, знак, что решение принято правильное?

* * *

На обратном пути они остановились перед домом, где снимал комнату Орлов.

– Вот здесь я и остановился. – Александр Иванович кивком головы указал на подъезд. – У Елены Денисовны.

– Долго еще планируете пробыть в наших краях? – поинтересовался директор музея.

– Самое большее – пару дней.

– Потом домой, в Москву?

– Да.

– Александр Иванович, должен предупредить: я непременно расскажу о вас Эдди. Уж не знаю, одобряете вы это или нет, но утаивать такую информацию от заказчика я не имею права. Сегодня же вечером позвоню ему, у них как раз утро будет. Возможно, он захочет с вами встретиться или хотя бы поговорить по телефону. Что мне ему сказать?