В «Тарусских страницах» [Кобликов и др. 1961] были напечатаны отрывки из воспоминаний Гладкова о Мейерхольде, но Берберова явно знала и другие его публикации на ту же тему, а также воспоминания об Олеше и Пастернаке. Тем более что книга Гладкова «Встречи с Пастернаком» вышла в Париже относительно недавно – в 1973 году. Его обширный опыт мемуариста Берберова, несомненно, имела в виду, называя Гладкова «понимающим читателем», но главным, конечно, было другое.

В отличие от большинства ее российских корреспондентов, Гладков обнаружил не только интерес к литературе эмиграции, но и удивительное знание ее, о чем говорило упоминание перечисленных им мемуаров. Но особым сюрпризом было для Берберовой известие о том, что Гладков читал «Современные записки». Этот журнал в Советском Союзе можно было увидеть только в «спецхране»: привозить и держать его дома было опасно. Однако в январе 1948 года Гладков купил в Риге большую подборку «Современных записок», а также ряд книг эмигрантских писателей, изданных в Берлине и Париже.

Эти книги и номера журнала послужили поводом для его ареста в конце того же 1948 года: Гладков получил шесть лет лагерей «за хранение антисоветской литературы». Однако за несколько месяцев до ареста он успел прочитать все «русские» романы Набокова, быстро выделив его среди всех эмигрантских писателей младшего поколения, причем сделал это, как и Берберова, после появления «Защиты Лужина». Их вкусы совпадали и в отношении других литераторов. В частности, Гладков исключительно высоко ценил книгу Юлия Марголина «Путешествие в страну зэ-ка» [Марголин 1952], ставя ее выше книг Солженицына и Шаламова[634]. Того же мнения о книге Марголина была и Берберова, которая, кстати, перевела ее на французский. Именно в ее переводе книга впервые вышла к читателю в 1949 году, тогда как русское издание (которое попало в руки Гладкова в начале 1970-х) появилось позднее.

Разумеется, всех этих подробностей Берберова не знала, но они могли проясниться в ходе дальнейшей переписки, и Гладков, похоже, мог стать для нее одним из самых интересных корреспондентов. Однако этому не суждено было сбыться: в апреле 1976 года Гладков внезапно скончался. Письмо Берберовой, как ей сообщила Р. Д. Орлова, пришло уже после его кончины[635].

Отзывы на книгу москвичей и ленинградцев доходили до Берберовой и косвенным путем, в передаче побывавших в Советском Союзе знакомых славистов. Одним из них был Ричард Сильвестр, в свое время доставивший «Курсив» И. И. Бернштейну. Приехав в Москву через несколько лет, Сильвестр поспешил доложить Берберовой, что «книга работает», исправно циркулируя в кругах московской и ленинградской интеллигенции[636]. Сильвестр сообщал, что экземпляр «Курсива», в свое время отправленный Иде Наппельбаум в Ленинград, теперь снова вернулся в Москву и находится у сестры Наппельбаум, Ольги Грудцовой. Из других живущих в столице читателей и почитателей книги Сильвестр особо отметил Евгения Рейна и его мать, близкую по возрасту к самой Берберовой[637]. Он также упомянул и другую ее ровесницу – Веру Николаевну Трауберг, в прошлом балерину и киноактрису, жену кинорежиссера Леонида Трауберга. Как писал Сильвестр, В. Н. Трауберг сказала ему при встрече: «Хочу написать письмо Н<ине> Н<иколаевне>, но лучше Вы ей скажите от меня, это – великая книга, что я впервые в жизни поняла, как все это было в эмиграции. За это – голос моего поколения – я бесконечно благодарна»[638].

Аналогичные сведения поступали к Берберовой и от другого поехавшего в Москву американского исследователя – Дэвида Бетеа, будущего автора первой биографии Ходасевича. Бетеа сообщал, что «Курсив» в Москве буквально рвут из рук, и спрашивал, нельзя ли раздобыть добавочные экземпляры. Среди жаждущих получить эту книгу он называл Евгения Винокурова, большого поклонника Ходасевича, открыто пропагандировавшего поэта на своих семинарах в Литинституте[639].

Просьбы о добавочных экземплярах «Курсива» Берберова старалась по возможности выполнять, действуя через ездивших в Россию коллег и друзей, а также организацию «Международный литературный центр» (International Literary Center), занимавшуюся переправкой и распространением зарубежных изданий в СССР. В этой организации работала Вероника Валентиновна Штейн, чье имя всплывает в дневниковой записи Берберовой от 6 февраля 1978 года: «Звонила Вероника Штейн, и я опять дрожала у телефона. Две копии “Курсива” были получены в Лаврушинском переулке. <…> И от Тарасенкова (сына) пришло известие: он “потрясен”, взошла новая звезда и т. д.»[640] С сыном критика А. К. Тарасенкова, писателем и переводчиком Дмитрием Тарасенковым, недавно эмигрировавшим в США, Берберова вскоре познакомится лично. Тарасенков приедет к ней в Принстон, где получит в подарок «Курсив» с теплой дарственной надписью.

Берберова также узнала от вернувшейся из Москвы знакомой, что от книги «в восторге» Владимир Войнович и Лидия Корнеевна Чуковская и что они, в свою очередь, «умоляют» прислать «Курсив»[641]. Реакция Чуковской особенно взволновала Берберову, и, отметив это в своем дневнике, она добавляла: «Как мне хочется написать ей. Когда же?»[642]

Берберова напишет Чуковской существенно позднее, весной 1981 года. Прежде чем сесть за письмо, она считала необходимым перечитать повести: «Софью Петровну», «Спуск под воду» и, конечно, первый том «Записок об Анне Ахматовой» [Чуковская 1976], но сразу взяться за эти книги Берберова не смогла в силу ряда обстоятельств.

Во-первых, здоровье, некогда железное, дало внезапный сбой: осенью 1979 года у Берберовой обнаружили опухоль на шее, была сделана операция, от которой она не сразу оправилась. Во-вторых, на это время наложились серьезные бытовые проблемы, связанные с переездом на другую квартиру, и наконец, она торопилась закончить «Железную женщину».

Только в феврале 1981 года, когда рукопись уже находилась в издательстве, Берберова начала перечитывать книги Чуковской. К этому времени появился второй том «Записок об Анне Ахматовой» [Чуковская 1980], который, в свою очередь, надо было прочесть. Взявшись за письмо во второй половине марта, Берберова писала Чуковской:

Дорогая Лидия Корнеевна, несколько лет тому назад кто-то говоривший с Вами передал мне Ваши милые добрые слова о моем «Курсиве», и у меня было острое желание написать Вам. Впрочем, как сейчас помню, это желание было всегда… Потом была «Софья Петровна», и «Спуск…», и вообще многое. Но я удерживала себя, особенно после первого тома «Записок». Теперь, прочтя второй (и ожидая третий), я решила послать Вам письмо. Не знаю, ответите ли Вы мне, если не можете – не надо[643].

К разговору о «Записках об Анне Ахматовой» Берберова вернулась снова, отозвавшись о книге так: «Читала день и ночь, ни о чем другом не могла думать. А<нна> А<ндреевна> – как живая, и Вы тоже – как живая, и от каждой страницы идет на меня боль»[644].

Ответ Лидии Корнеевны Берберова получила в середине мая. В тот же конверт было вложено письмо и от дочери Чуковской, Елены Цезаревны (по-домашнему – Люши). Люша подчеркивала, что она пишет не только от собственного имени, но и от имени других читателей своего поколения, для которых книга Берберовой стала «событием»: «20-е годы, эмиграция, судьба Ходасевича, гибель его жены в немецком гетто, его нищета – все это Вы рассказали с такой достоверностью, и нам так нужно все это знать»[645].

Письмо Лидии Корнеевны было более пространно. Чуковская начинала с воспоминаний о том, что она неоднократно видела Берберову в 1922 году. И хотя сейчас уже точно сказать не может, где это, собственно, происходило («в Доме искусств, у Серапионов, в Доме Мурузи»), свои тогдашние впечатления она не забыла: «Мне было лет 13–14, Вам 20–21. Вы были необыкновенно красивы. Помню каштановые пышные волосы, “крылатые глаза”, смуглость – и как я Вам завидовала, красивой