но отчасти комментирует и последние главы «Подвига», которые вскоре должны были выйти к читателю.

Рецензия Набокова была самой восторженной из всех рецензий на «Последних и первых», но о ней Берберова в «Курсиве» не пишет, упоминая лишь то, что на роман было много положительных отзывов. «Последних и первых» Берберова будет относить к числу своих неудач, которыми – в отличие от более поздних вещей, и прежде всего повестей и рассказов – нечего хвастаться.

Однако это ощущение придет позднее, а тогда, надо думать, Берберова была рада поверить Набокову, уверявшему читателя, что «Последние и первые» – «литература высшего качества, произведение подлинного писателя»[680]. Эта рецензия еще больше повысила и без того высокий градус заочных отношений Берберовой, Ходасевича и Набокова (который жил в эти годы в Берлине), заставляя с нетерпением ждать личной встречи. Другое дело, что эта встреча состоится нескоро – в конце октября 1932 года, когда Набоков наконец приедет в Париж.

* * *

За это время в жизни Берберовой и Ходасевича произошла радикальная перемена: они расстались. В апреле 1932 года Берберова от Ходасевича ушла, и слухи об этом событии не могли не дойти до Набокова через парижских знакомых. Видимо, поэтому он не стал заранее сообщать Ходасевичу о своих планах, хотя, конечно, рассчитывал с ним в Париже увидеться. Встреча состоялась вскоре по приезде, у Ходасевича дома. Ходасевич не только был рад познакомиться с Набоковым сам, но и собрал в его честь большую компанию молодых литераторов. Среди них была и Берберова, с которой Набоков успел встретиться накануне – в редакции газеты «Последние новости», где она «тогда работала ежедневно». Начало их знакомства описано в «Курсиве»:

Перед входом в метро Арс-э-Метье, в самом здании русской газеты, мы сидели вдвоем на террасе кафе, разговаривали, смеялись. Один из последних дней «террасного сидения» – деревья темнеют, листва коричневеет, дождь, ветер, осень: вечерние огни зажигаются в ранних сумерках оживленного парижского перекрестка. Радио орет в переполненном кафе, люди спешат мимо нас по улице. Мы не столько любопытствуем друг о друге: «кто вы такой? кто вы такая?» Мы больше заняты вопросами: «что вы любите? кого вы любите?» (Чем вы сыты?) [Там же: 368].

И все же в самую первую встречу главной темой разговора были не столько литературные, сколько жизненные сюжеты. А именно разрыв с Ходасевичем, о котором, как сообщает Набоков жене, Берберова ему «подробно рассказывала», заметив при этом, что разговор был «чуть-чуть пошловат»[681]. Но начинает Набоков с первого, чисто внешнего впечатления, описывая Берберову как «довольно хорошенькую дамочку», хотя «портят ее промежутки между выдающихся зубов» [Набоков 2017: 200][682]. К теме этих «промежутков» Набоков снова вернется, когда будет описывать свою третью встречу с Берберовой, которая, судя по ее дневнику, состоялась 25 октября на «вечере Струве»[683]. О том же вечере, очевидно, идет речь в письме Набокова Вере Евсеевне, написанном 26 октября (а не 2 ноября, как ошибочно указано в кн. [Там же: 211][684]).

В этом письме Набоков писал, что был на «религиозно-политическом собрании», на котором «выступал Струве», а затем добавлял: «Сидел я рядом с Берберовой. У нее чудные глаза, искусственным образом, кажется, оживленные и наглазуренные, но совершенно у нее ужасный между двумя передними большими, широко раздвинутыми зубами мысок розового мяса»[685].

Настойчивость, с которой Набоков стремился подчеркнуть этот «ужасный» изъян внешности Берберовой, прибегая ко все более ярким деталям, не совсем понятна. А потому возникает подозрение, что Набоков тем самым старался убедить – то ли Веру Евсеевну, то ли себя самого, – что Берберова не так уж и привлекательна. (Замечу в скобках, что Набоков повел себя похожим образом позднее, а именно в январе 1937 года, когда вот-вот должен был вспыхнуть (или уже вспыхнул) его роман с Ириной Гуаданини. Именно тогда Набоков напишет жене, что «Ирина подурнела»[686].)

В отношении Гуаданини ему удалось на этом этапе усыпить бдительность Веры Евсеевны, и в отношении Берберовой, видимо, тоже. Это было важно потому, что, несмотря на исключительную занятость (все пять недель в Париже были плотно забиты у Набокова множеством дел – издательских, семейных и светских), он часто виделся с Берберовой. На том же вечере, где он сидел с нею рядом, они договорились, что он придет к Берберовой в гости через несколько дней, во вторник вечером. Вере Евсеевне Набоков объяснил необходимость такого визита тем, что к Берберовой должен прийти и Юрий Фельзен, вроде нашедший для него «какое-то прибыльное дело, чуть ли не службу»[687].

Как и было условлено, Набоков пришел к Берберовой во вторник 1 ноября, о чем дважды написал жене. Сначала очень кратко: «Днем повидаю Фонда<минского>, потом вернусь домой, буду писать, а вечером у Берберовой»[688]. На следующий день он дал Вере Евсеевне более подробный отчет о встрече:

…был у Кянджунцевых. Оттуда я покатил к Берберовой. Она очень симпатичная, но такая густо-литературная и одевается ужасно. У нее познакомился с Фельзеном, говорили исключительно о литературе, меня скоро от этого начало тошнить. Таких разговоров я с гимназических лет не вел. «А это вы знаете? А этого любите? А этого читали?» Одним словом, ужасно[689].

Любопытно, что «какое-то прибыльное дело», для обсуждения которого Набоков якобы пришел тогда к Берберовой, не упоминалось в письме ни словом.

Трудно сказать, насколько тягостна в реальности была для Набокова столь долгая беседа о литературе и насколько тщательно он старался это скрыть от своих собеседников, но Берберова, очевидно, ничего не заметила. Литературные разговоры она стала вести с Набоковым уже в самом первом своем письме, и его тогдашняя готовность их с жаром поддержать могла ее, разумеется, дезориентировать. Да и досада Набокова, возможно, объяснялась не только отсутствием особого интереса к предмету разговора, который, видимо, продолжал вращаться вокруг советской литературы, но и воспоминанием о допущенных в том же первом письме оплошностях[690].

Но, так или иначе, этот визит к Берберовой не отбил у Набокова охоту продолжать с ней общаться. Когда в течение десяти дней они ни разу ни встретились, это было замечено и отмечено Набоковым, написавшим Вере Евсеевне, что он «давненько не видал Берберовой»[691]. Ходасевича, скажем, Набоков «не видал» еще дольше, но, хотя замечательно к нему относился, сожаления не выражал.

Что же касается Берберовой, то каждая встреча с Набоковым была для нее событием. Все их встречи были тщательно отмечены в ее в дневнике, выдержки из которого она привела в своей книге:

Октябрь 22 – Набоков, в «Посл<едние > нов<ости>», с ним в кафе.

23 – Набоков. У Ходасевича, потом у Алданова.

25 – Набоков. На докладе Струве, потом в кафе «Дантон».

30 – Набоков. У Ходасевича.

Ноябрь 1 – Набоков.

15 – Вечер чтения Набокова.

22 – Завтрак с Набоковым в «Медведе» (зашел за мной).

24 – У Фондаминских. Набоков читал новое [Берберова 1983, 1: 367–368].

Сопоставление этих выдержек с оригиналом (дневник за 1932 год Берберова сохранила) демонстрирует ряд разночтений, но абсолютное большинство исправлений было сделано ею из чисто стилистических соображений. В частности, неизвестный западной аудитории «Сирин» превратился в книге Берберовой в «Набокова», а непонятная в данном контексте «Булонь» в «у Ходасевича». Из тех же соображений она убрала не относящуюся к Набокову информацию, которой в оригинале было достаточно много.

Правда, иногда в разряд не относящейся к делу информации попадало и нечто существенное. В частности, из записи