и взрослой»[646]. Переходя к разговору о «Курсиве», Чуковская писала, что читала его «с интересом и радостью», добавляя, что книга показалась ей «достоверной, умной и лишенной той бешеной злости ко всему и ко всем, которой отличаются обычные воспоминания»[647].

Говоря о «бешеной злости ко всему и ко всем», отличающей «обычные воспоминания», Чуковская, безусловно, имела в виду вполне конкретные мемуары – а именно вышедшую на Западе «Вторую книгу» Н. Я. Мандельштам [Мандельштам 1972]. Эта вещь возмутила Чуковскую многим, но особенно – фамильярным, снижающим тоном по отношению к Ахматовой, а также несправедливыми по содержанию и грубыми по форме нападками на М. С. Петровых, Э. Г. Герштейн, Н. И. Харджиева, Ю. Н. Тынянова, а также многих других литераторов[648].

Действительно, по сравнению со «Второй книгой» «Курсив» мог показаться лишенным «злости». Даже характеристика В. Н. Буниной как «глупой, не средне глупой, а очень глупой женщины», которую Берберовой рутинно ставили в вину, выглядела достаточно корректной на фоне таких выражений Надежды Яковлевны, как «дурень Булгаков», «жулики вроде Харджиева», «брехня Чуковского», «идиотка Ольшевская»[649].

Замечу, что Чуковская была отнюдь не единственной из российских корреспондентов Берберовой, кто читал «Вторую книгу» и у кого она вызвала отторжение. Д. Е. Максимов, чета Копелевых, И. И. Бернштейн, А. К. Гладков были тесно дружны с Н. Я. Мандельштам, но «Вторая книга» побудила практически всех свести отношения на нет.

Понятно, что эти читатели «Курсива», в свою очередь, были склонны рассматривать автобиографию Берберовой на фоне «Второй книги». А отсюда, скорее всего, шли такие эпитеты, как «справедливая», «объективная», «тактичная», «непредвзятая», которыми награждали книгу Берберовой и Копелевы, и Бернштейн, и Бабенышева, и Гладков[650]. Правда, Д. Е. Максимов, как мы помним, заметил, что автор «Курсива» предстает «очень зорким и не оч<ень> добрым», но тут же добавлял, что «последнее, видимо, несет особое очарование формы, поскольку доброта нередко ведет к бесформенности». Про автора «Второй книги» Максимов бы так не сказал.

Берберова, несомненно, это все хорошо понимала. И хотя к словам насчет «объективности» и «непредвзятости» «Курсива» она вряд ли относилась слишком серьезно, само сравнение ее книги (пусть даже выраженное в косвенной форме) с воспоминаниями Н. Я. Мандельштам было лучшим комплиментом. Когда в 1970 году в Париже вышел первый том этих воспоминаний, Берберова так отозвалась о нем в дневнике:

С утра села читать Н<адежду > Як<овлевну > М<андельштам > и кончила к 11-ти. Потрясена совершенно. Обо всех, обо всем без задержек и страха, так как если бы она писала это в Нью-Йорке. В словаре книги и в некоторых фразах есть общее со мной (мы, видимо, читали одно и то же). Никто так не писал о России 1930–1960 гг., как она. <…> Настоящий талант в том, как она кладет мысли в слова – и на бумагу. Огромная книга, великая книга…[651]

Появление второго тома не заставило Берберову изменить свое мнение об исключительной ценности воспоминаний Мандельштам. Однако этот том, как Берберова написала Вейдле, показался ей лишенным прежнего блеска, местами затянутым, местами сумбурным, да и личность автора стала ей гораздо менее симпатична: «[Н. Я. Мандельштам] про себя там в конце говорит, что она “старуха-стерва”. И действительно, есть нечто от этого в книге (мой “Курсив” просто маниловщина какая-то по сравнению с ней)…»[652]

Конечно, до обид, нанесенных советским писателям, в том числе и самым достойным, Берберовой не было особого дела, да и рассказ Мандельштам об Ахматовой ее покоробил не слишком сильно. «Агиографический» подход к «великим» Берберовой был не менее чужд, о чем прямо свидетельствовала ее собственная книга. И о Пастернаке, и о Цветаевой, и о других литераторах, чьи заслуги перед русской словесностью не вызывали у Берберовой ни малейших сомнений, она писала в «Курсиве» без тени благоговения[653].

Однако Берберову не мог не задеть пренебрежительный тон, которым говорилось во «Второй книге» о Ходасевиче – и как об авторе воспоминаний о Гумилеве, и как о человеке. Н. Я. Мандельштам особенно возмущали обстоятельства его отъезда за границу, о которых она подробно рассказала читателю, подчеркнув, как ее поразило, что Ходасевич (вместе с Берберовой) «смывается втихаря» от своей преданной, доверчивой, несчастной жены [Там же: 161–162][654]. Таким образом, стали известны факты, о которых Берберова предпочла умолчать в «Курсиве», и теперь ей приходилось отвечать на вопросы изумленных читателей[655].

С появлением «Второй книги» был связан еще один не особенно приятный для Берберовой момент. Со слов Джона Малмстада, ездившего в середине 1960-х в Москву и общавшегося с Мандельштам, Берберова знала, что Надежда Яковлевна проявляла к ней большой интерес[656]. Эта информация не могла не навести Берберову на мысль, что Мандельштам захочет прочитать «Курсив», а когда прочитает, то, возможно, напишет ей сама или передаст свое мнение через знакомых. Появление «Второй книги» мгновенно развеяло эти иллюзии. Берберовой стало понятно, что интерес к ее персоне был вызван отнюдь не чувством симпатии и что шансов на какую-либо форму общения с Н. Я. Мандельштам практически нет.

А потому Берберовой оставалось довольствоваться письмами от близких знакомых Надежды Яковлевны, благо такие письма продолжали поступать. В частности, Берберова получила письмо от одного из самых преданных друзей Мандельштам, остававшихся при ней вплоть до самой кончины, – Натальи Ивановны Столяровой.

Правда, это письмо было примечательно для Берберовой прежде всего по другой причине. В отличие от ее остальных российских корреспондентов, Столярова жила до двадцати двух лет в Париже, считалась невестой Бориса Поплавского, и они, как Наталья Ивановна напоминала Берберовой, встречались в то время у Мережковских. Однако в 1934 году Столярова решила уехать в СССР, где ее ожидала обычная в таких случаях участь: арест, лагерь, ссылка[657]. Правда, об этих перипетиях собственной жизни Наталья Ивановна не писала, ибо ее главная цель была другая – рассказать о своих впечатлениях от книги Берберовой. В письме говорилось:

И думаю, Вам будет приятно узнать, что не только я читала ее не отрываясь, узнав, кстати, о судьбе многих тогдашних друзей и об атмосфере, в которой они жили. Порой казалось, что автор по-своему пристрастен, может быть, не всегда объективен, но это не мешало. Читать было чрезвычайно интересно. Подумалось мне тогда, что мне интересно читать и потому, что я вышла из этого парижского круга и все персонажи мне более или менее знакомы. Но потом с таким же увлечением стали читать мои друзья, а друзья эти – читатели настоящие, придирчивые, взыскующие[658].

Берберова знала, что Столярова долгие годы была личным секретарем Эренбурга и находилась в самом центре московской интеллектуальной жизни. Нет сомнений, что ей очень хотелось выяснить, кто же конкретно из друзей Натальи Ивановны прочитал ее книгу «с таким же увлечением», тем более что риска подвести кого-нибудь из них под монастырь в данном случае не было. Свое письмо Столярова послала из Женевы, куда регулярно ездила в гости к сестре, да и ответ просила отправить в Париж, на адрес подруги (Madame Shagall), у которой должна была остановиться. Однако наладить столь важный для них обеих диалог не получилось. Когда в Принстон пришло письмо Столяровой, Берберова находилась в отъезде и вернулась домой через два с лишним месяца[659]. Она немедленно написала и послала Наталье Ивановне ответ, но было уже поздно. К тому времени у Столяровой обнаружилась неизлечимая болезнь, от которой она вскоре скончалась.