было, разумеется, не первым откликом на «Защиту Лужина». Рецензии появились уже на начальные главы романа, и их количество росло по мере его дальнейшей публикации. И хотя большинство рецензентов оценило «Защиту Лужина» достаточно высоко, появилось и несколько отрицательных отзывов, причем написанных людьми далеко не последними в литературной иерархии эмиграции. В частности, ведущим критиком Георгием Адамовичем, а также ведущим поэтом Георгием Ивановым, чья статья отличалась беспрецедентной грубостью.

Неудивительно, что Набокова взволновал и обрадовал отзыв Берберовой и, конечно, Владислава Фелициановича, которого он ценил как поэта исключительно высоко[667]. Его поддержка в тот период была для Набокова особенно важной, а Ходасевич к тому же успел доказать ее делом. Примерно за месяц до начала переписки он печатно выступил против «антинабоковской» статьи Георгия Иванова, прямо объяснив читающей публике, что она была продиктована малопочтенным желанием свести личные счеты[668]. О самой «Защите Лужина» Ходасевич подробно в тот раз не высказывался, но письмо Берберовой позволяло Набокову надеяться, что он откликнется развернутой рецензией.

И действительно, когда «Защита Лужина» выйдет отдельной книгой, Ходасевич напишет о романе чрезвычайно доброжелательную статью, в которой поздравит Набокова с «большою удачею», а также попутно ответит его другому зоилу – Адамовичу[669].

Характерно, однако, что ни об этой первой и очень важной статье, ни о последовавших за ней других статьях Ходасевича о Набокове Берберова в «Курсиве» не пишет ни слова, оставляя эту тему за рамками повествования. Остаются за рамками повествования и отзывы Набокова о Ходасевиче, в том числе и более поздние, написанные уже после его кончины. В одном из этих отзывов он назовет Ходасевича «крупнейшим поэтом нашего времени»[670].

Такая оценка могла бы сильно помочь утверждению репутации Ходасевича на Западе, где он был практически неизвестен, но Берберова этим соображением пренебрегает. Она, вероятно, боится создать у читателя впечатление, что отношение Набокова к Ходасевичу определило отношение к ней самой.

Но если даже дело так и обстояло, то этот «фактор», безусловно, не был определяющим. Берберова была интересна Набокову не только в качестве жены мэтра, но и в качестве одного из наиболее талантливых литераторов его собственного поколения. Об этом свидетельствуют письма Набокова, но прежде всего его печатные отзывы. Самый первый из них Берберова приводит в «Курсиве»: «Набоков в “Руле” писал иногда критику о стихах. В одной рецензии он, между прочим, упомянул мою “живость”

и очень сочувственно отозвался и обо мне и о Ладинском как о “надежде русского литературного Парижа”» [Там же: 370].

В оригинале, правда, слова Набокова звучали несколько иначе, да и интонация была несколько иной – не столько утвердительной, сколько вопросительной[671]. И все же передать набоковское мнение таким манером, как это сделала Берберова, не представляется серьезной натяжкой – особенно в ретроспективе. И об Антонине Ладинском Набоков будет отзываться чрезвычайно высоко, и о Берберовой, хотя уже не о стихах, а о прозе, а именно о романе «Последние и первые» (1928–1929). Его отдельные главы публиковались в «Современных записках», а затем роман вышел в книжном издании. Эту книгу Берберова пошлет Набокову с надписью, которая сохранится в набоковском архиве:

«Владимиру Владимировичу Набокову-Сирину, автору большого “Подвига”»[672].

Берберова датировала надпись 16 июня 1931 года, когда роман Набокова «Подвиг» как раз начал печататься в «Современных записках», но она, безусловно, имела в виду не столько эту конкретную вещь, сколько подвиг самого Набокова на его собственной – литературной – ниве. Кстати, именно словом «подвиг» Ходасевич озаглавит большую статью о молодых писателях (и прежде всего о Набокове), продолжающих – несмотря на все тяготы эмиграции – «упорную борьбу за свое литературное существование»[673]. И хотя эта статья появится только через год, расширительный смысл сделанной Берберовой надписи был очевиден. А прилагательное «большой» делало эту надпись не просто комплиментарной, но даже патетической.

Впрочем, не менее комплиментарным и даже патетическим было ответное письмо Набокова, содержавшее отзыв о присланной книге. «Книга замечательная, редкая, и те недостатки, которые наша чуткая критика в ней отыщет, тонут в блеске ее великолепного своеобразия. Я чувствую в ней нечто эпическое»[674], – пишет Набоков, сообщая, что начал работать над рецензией на роман для берлинской газеты «Руль», где он постоянно сотрудничал.

В появившейся через три недели рецензии можно обнаружить немало из того, о чем уже говорилось в набоковском письме, причем что-то повторялось с дословной точностью. Но ряд существенных моментов остался за рамками печатного отзыва, и прежде всего сообщение о наличии любопытного «совпаденья» между «Последними и первыми» и его собственным романом «Подвиг»[675]. И если в «Последних и первых» речь шла о русской семье, «севшей на землю» в Провансе, то в одной из заключительных глав «Подвига», – как сообщает Набоков Берберовой, – его «герой батрачит в Провансе – до того как нелегально пробраться в Россию»[676]. Правда, Набоков не пишет, что эта сюжетная линия имела прямую автобиографическую основу: весной и летом 1923 года он работал на русской ферме на юге Франции, и именно в Провансе.

Заключительные главы «Подвига» Берберова тогда еще не видела: они появятся в печати примерно через полгода. Но когда она их прочитает, то обнаружит, что «совпаденье» было более глубоким, чем это можно заключить из набоковского письма. Герой Набокова не просто «батрачит в Провансе», но неожиданно для себя понимает, что тяжелый и черный крестьянский труд ему не только по плечу, но и по нраву. Примерно такие же чувства обнаружили в себе и герои Берберовой, «работавшие» те же самые работы на той же самой земле, однако этим «совпаденье» не ограничивалось. Как и герои Берберовой, набоковский Мартын всерьез думает о том, чтобы остаться в Провансе навсегда:

…однажды, в воскресный вечер, он набрел в Молиньяке на небольшой, белый дом, окруженный крутыми виноградниками, и увидел покосившийся столб с надписью: «продается». В самом деле, – не лучше ли отбросить опасную и озорную затею, не лучше ли отказаться от желания заглянуть в беспощадную зоорландскую ночь, и не поселиться ли с молодой женой вот здесь, на клине тучной земли, ждущей трудолюбивого хозяина? <…> И вот, пытая судьбу, он написал Сонe…[677]

Правда, получив от Сони отказ, Мартын отбрасывает эти мечтанья и уезжает из Молиньяка. Идея «поселиться на клине тучной земли, ждущей трудолюбивого хозяина» не получает в «Подвиге» дальнейшей разработки, но в качестве реальной альтернативы выбору героя она достаточно существенна для замысла книги. Неудивительно, что сама тема романа Берберовой, мало интересовавшая других рецензентов, представляется Набокову особенно важной, и он подробно обсуждает ее в рецензии:

Осесть на чужой земле, казалось бы, значит отречься навсегда от своей, порвать последнюю с Россией связь, поддерживаемую беспокойством кочевий. Парадоксальным образом, однако, именно в работе на поле малом, заграничном, автор – или герой – видит спасение и укрепление русской души. Ибо в самом понятии «земля» есть нечто сугубо русское, и, живя на земле, опрощаясь, отстраняя городскую культуру, тем самым сохраняешь извечный отечественный уклад. <…> Из всего эмигрантского, житейского – рыхлого, корявого, какофонического – она (Берберова. – И. В.) выкроила, возвела в эпический сан, округлила и замкнула по-своему одно лишь из явлений нашего быта: тоску по земле, тоску по оседлости[678].

Таким образом, Набоков не только воздает Берберовой должное, попутно отмечая и другие достоинства книги («Слог на редкость крепок и чист, образы великолепны своею веской и точной силой»[679]),